Слово было сказано. Приехала съемочная группа. Расселись за столом с кофе и начали беседу с критиком. Следует отметить, что обычно миролюбивый Степшис оказался отличным провокатором. Он так меня раззадорил, что я, позабыв о всякой осторожности, и сам не почувствовал, как раскрылся подобно воротам в хлеву… Передача удалась, отклики — самые лучшие, но всю ее от начала до конца прослушал Гришкявичюс. Что он наговорил Януйтису, мне неизвестно, но тот демонстративно пригласил меня на чашку кофе. Вопреки правилам трезвости, прославившим этого человека, мы с ним выпилицелую бутылку коньяку, прихлебывая который, он грозился:
— Гришкявичюс — хам!.. Как он смеет так со мной? Я ему этого никогда не прощу. Я найду способ с ним расквитаться!..
Исполнял свои несложные обязанности и Гришкявичюс. Приехав на встречу с журналистами, организованную А. Лауринчюкасом накануне съезда, первый секретарь, видимо, так же разозлившись, как и мысо Степшисом во время передачи, обозвал меня демагогом, антисоветчиком, который в погоне за популярностью может предать родину и партию… Януйтиса он еще раз назвал «дураком» и невежей.
В тот же вечер ко мне домой приехал Вилюс Хадзявичюс и положил на стол миниатюрный магнитофон, а я без большого труда и напряжения выслушал всю тираду разъяренного властелина. Ничего нового. Когда–то меня еще сильнее ругали Снечкус, Шумаускас, но не так тупо и по–хамски. Они умели это делать аргументированно и довольно вежливо. Спорить с ними было намного труднее. Но они уважали и мнение другого, если ты не угодничаешь и мужественно отстаиваешь свою правду.
На следующее утро, еще до девяти, позвонил шеф по идеологии Лёнгинас Шепетис.
— Как поживаешь, что сейчас пишешь? — начал он издалека. — Почему к нам не заходишь?
— Так вы там, как в тюрьме, обставились милицией. — Меня все еще бесили услышанные вчера слова Гришкявичюса, которые смягчал только тембр его голоса, тенор тучного человека.
— Кому–кому, а тебе не стоит этого бояться… Когда хотел, и не с такими мог сцепиться, — не то похвалил, не то пожурил он.
— Вот так и бежать, с самого утра, не побрившись, не умывшись?
Из меня все еще валил пар после вчерашней заочной бани.
— Почему бы и нет? Утро вечера мудренее. Может, через полчаса… Только не забудь взять и подписать Гришкявичюсу свою новую книгу.
Я вдруг все понял, но решил так быстро не сдаваться, поэтому не осторожно ляпнул:
— Я вчера прослушал магнитофонную запись его речи.
— Тем более, — ответил он очень быстро, потом долго молчал.
Я понял, что он не один. Терпеливо выждал, пока он не начал ругаться:
— Засранец этот Лауринчюкас, ничего не может организовать, а потом из–за него приходится его же кашу расхлебывать! — Вновь замолчал, прикрыв трубку рукой, и стал подшучивать: — Понавезли, черти, из Америки всяких игрушек и таскают с собой, куда надо и не надо. Наверное, придется карманы проверять перед входом в ЦК.
Потом, как опытный следователь, неожиданно спросил:
— Не Хадзявичюс ли?
— Нет, — ответил я, видимо, слишком поспешно, так как он усмехнулся и, не поверив, стал допытываться:
— Это он. Всюду ходит с этим своим магнитофоном, всем показывает и хвастается… Видел я, что и на встрече держал его в вытянутой руке.
— Разве он один?
— В конце концов, это дело твоей совести. Приходи.
Взяв книгу, я сделал на ней довольно официальную надпись, на всякий случай позвонил Статулявичюсу и Сабаляускасу, и мы втроем решили, что ради Ниды нельзя отказываться оттакого визита. На улице я повстречал ю. Балтушиса.
— Привет, преобразователь мира, — ухмыльнулся он. — Идешь на выволочку? — Он спокойно выслушал рассказ о моих бедах и опять посмеялся: — Завидует, твоей неожиданной популярности завидует… — А с чего бы ему завидовать?
— Ему, может быть, и не с чего… Но так решила его Зося : популярнее ее Пятрасане может быть никого. Увидишь, все будут хихикать в сторону и пожимать тебе руку, но при случае продадут. Цирк в Паудравском приходе! — И посмеиваясь, куда–то заспешил.
Милиционер уже ждал меня и очень вежливо объяснил, как найти кабинет Шепетиса. Улучив момент, он приостановился и шепнул:
— Не огорчайтесь, писатель, мы с Вами! — Это было так неожиданно и одновременно так ново, что я даже смутился. — Хотите, я даже о Вас анекдот расскажу, только не очень сердитесь.
— А почему я должен сердиться? — Кое–как я собрался и изобразил на своем лице равнодушие. — Валяй, пока никто не слышит.
— Вот вызывает Вас товарищ Гришкявичюс и ругает, а Вы все молчите. Он орет, а Вы молчите. Когда он устал, Вы тихонько встаете и выходите. На следующий день он опять вызывает Вас и приказывает орать Шепетису. Когда тот заканчивает, Гришкявичюс встает и тихонько выходит сам.
Я рассмеялся от души, и не потому, что было смешно, а потому, что анекдот рассказал дежурный милиционер ЦК. На таком передовом посту и такой праведник! Вот что значит забота Зоси о популярности.
Слегка ободренный, я снял пальто и подошел к газетному киоску, возле которого паслось несколько «очень известных», а может быть, чересчур прославленных журналистов, которые сейчас называют себя звездами. Боже, с какой самолюбивой злостью они меня встретили. Будто им этот настрой был подан, как коньяк в чарках с барского стола. Такими милыми стали, подчеркнуто вежливыми, улыбающимися, одним глазом следят за мной — не рехнулся ли, а другим перемигиваются между собой… Не хочу называть их фамилий, ведь сегодня они снова ходят в моих друзьях. По их судьбам через год–полтора жизнь прошлась еще больше, чем по моей в тот день, но вместе с тем, пусть знают, что человек, напрасно обиженный, очень наблюдателен и ничего не упускает из виду…
В приемной главного идеолога сидели. Куолялис, С. Ренчис, ю. Палецкис, ч. Юршенас, В. Жеймантас и еще несколько работников. Как сговорившись, они встретили меня молча, будто я собирался отнять у них сытный кусок. Как же иначе? Вот пришел какой–то друг или недруг, враг или не враг, одним словом — скандалист, демагог и нарушил их очень ответственный покой. Лучше всего мой портрет, написанный Гришкявичюсом, отражался на печально сосредоточенном лице Ю. В. Палецкиса. Уж что–что, а эту трудноуловимую, либерально–обезболивающую, а затем вновь принципиально–осуждающую мимику он прекрасно отработал в школе советских дипломатов. Рядом с ним — подобная молодому месяцу, от уха до уха, улыбка
Чесловаса Юршенаса. Юозас Куолялис держался с достоинством и заранее готовился к битве. Витаутас Жеймантас пыхтел, видимо, переваривал только что съеденный обильный завтрак. Лишь один Сигитас Ренчис поднялся и подал руку. А Шепетис неожиданно, не обращая на них внимания, только со мной закрылся в кабинете и начал утешать:
— Сейчас по–человечески работать невозможно. Честное слово, надо принять какое–то решение насчет этих магнитофонов. — И опять, помолчав, уточнил: — Так, говоришь, не Хадзявичюс.
Я замотал головой.
— Но ты на Гришкявичюса не обижайся. Он очень переживает. Знаешь, с утра звонил, волнуется… Наверное, организаторы того собрания что–то ему не так подсказали.
— Скажи, кто?
— Писал Чесловас Юршенас, но на него не сердись, ему так приказали.
— Чесик?! — Этого, я, ей–богу, совсем не ожидал. Судьба поселила нас на одной лестничной площадке — дверь в дверь. Он работал корректором в «Тесе», затем спортивным обозревателем. Я помогал ему подниматься по служебной лестнице. Вначале консультировал по международным делам, а потом попросил Януйтиса принять на телевидение международным обозревателем. Этого Йонас мне до сих пор простить не может, а мой протеже улыбается как лопнувший арбуз и показывает белые, похожие на не созревшие семечки зубки…
— Чего молчишь? — спросил Шепетис.
Мне захотелось пошутить. Другого оружия под рукой не было: — Знаешь, Ленгинас, окно в мир можно занавесить и газетой. Не американцы со своими ракетами, не японцы со своей бытовой техникой уложат нас на лопатки. Теперь всем придется как следует подтянуться: раньше как хотел, так и писал в протоколе, а потом судил по этим записям. Теперь слово, сказанное любым чиновником, не померкнет и останется в записях его врага для грядущих поколений.
- Только не вздумай и с ним так же… Согласись, и с тобой не просто.
Лёнгинас проводил меня в кабинет Гришкявичюса. Разговор по началу был очень вежливым, но напряженным. Мы оба старались делать вид, будто вчера ничего не произошло. Я положил книгу. Секретарь раскрыл, прочитал, улыбнулся и протянул руку то ли для приветствия, то ли в благодарность, но разговор, хоть и очень неохотно, перешел, наконец, на Ниду.
— Неужели Вы считаете, что Литве не нужна нефть?
— Нужна, и даже очень. Но Снечкус в свое время приказал даже на берегу все скважины забить, а там море.
— И что вы меня все попрекаете этим Снечкусом?
— Я основываюсь на истории.
