Из отечественных источников до сих пор многими совершенно не критически воспринимаются сочинения князя Курбского. Его «Историю о великом князе Московском» Пушкин характеризовал как «озлобленную летопись». Что же касается переписки его с царем, которую князь-ренегат вел из воюющей с Россией Литвы, то один остроумный интернет-пользователь сравнил ее с вещанием радио «Свобода» времен «холодной войны». Параллель для XVI века вполне уместная, тем более что Иоанн Грозный не счел за неприличие вести с изменником острую полемику.
Тем не менее как «свидетельства», так и домыслы Курбского продолжают оставаться важнейшим источником для историков-профессионалов. Многих не смущает тот факт, что перебежчик впоследствии воевал против Руси, почему сегодня в публицистике его все чаще стали называть генералом Власовым XVI века. Курбский был не Власов, но хуже Власова – он не просто возглавил часть ливонских войск в войне со своим отечеством, но выступил как подстрекатель к новым походам на Русь, инспирировав, по подсчетам Карамзина, вторжение 70 000 польского и 60 000 крымского войска.
Письма Курбского к царю Иоанну стали манифестом и прототипом дальнейшей «партийной», антигрозненской историографии. По верному замечанию Бахрушина, Курбский «стремился в них оправдать перед потомством свою измену и талантливо изобразил злосчастную перемену в характере Ивана IV» (Бахрушин С. Иван Грозный. М., 1942. С. 6). Что можно вынести из этих писем? У читателя со вкусом они оставляют неприятное впечатление, – написаны гладким приторным стилем с намеренной демонстрацией собственной учености, впрочем, довольно эклектичной, наполнены не в меру патетическими попытками обличать и морализировать. Зная реальную историю жизни Курбского, эту высокоморальность трудно принять за чистую монету. В то же время Курбский современному человеку понятнее царя. Он предатель, человек без устоев в себе, при этом давит на жалость и на совесть, он рационален и в то же время сентиментален. Однако внимательное прочтение его писем способно обнаружить проговорки. Так, на мой взгляд, Курбский напрямую проговаривается, что изначально втайне ненавидел оппонента. Считая себя родовитее Иоанна (Курбский относился к старшей ветви Рюриковичей), он в одном из писем, не удержавшись, страстно восклицает обо всей семье Иоанновой: – «Ваш издавна кровопийственный род»!
Другой генератор утонченной неприязни к Иоанну – Н. М. Карамзин, подошедший к царствованию Грозного как эстет. Известный историк Н. Д. Тальбрег полагал, что Карамзин по какой-то причине буквально ненавидел этого государя. На мой взгляд, Карамзин искал не столько художественной правды, сколько художественных красот, сильных страстей, интересного характера. Схожего подхода – умышленного и последовательного «нагнетания ужасов» – придерживался в своих сочинениях преемственный к Карамзину Костомаров. Он не находил разумных объяснений жестокостям «сумасбродного тирана». Сегодня на совсем уж популярном уровне, но в том же ключе собирания всех эффектных басен пишет о царе Иоанне Эдвард Радзинский. Похоже, этот поток неиссякаем, он отвечает каким-то глубинным потребностям нашей вечно оппозиционной государству интеллигенции. Им потребен в истории русский изверг, «Синяя Борода», русский архетип Dark Fantasy. Им греет душу, что такой изверг тождественен самому средоточию русской государственности – величайшему в ее истории царю.
Что касается Карамзина, по всей видимости в XVI веке он увидел повод для подражания ранним готическим романам. Приведу один пример (хотя главы об Иоанне Грозном у него буквально испещрены нелепостями). Карамзину как беллетристу с возбужденным воображением не давал покоя жезл Иоанна Васильевича. Он называет его «кровавым жезлом». По Карамзину, этот жезл царь вонзил в ногу Василия Шибанова, слуги Курбского, привезшего от него обличительное письмо и так, стоя, по-садистски опершись на жезл, пронзивший рану, слушал чтение письма. Факт этот вымышленный – Шибанов был брошен Курбским в России и арестован во время расследования обстоятельств бегства, о чем можно прочитать у К. Ф. Валишевского и у других историков, опиравшихся на документы. Однако сюжет с Шибановым вошел в наше искусство (баллада А. К. Толстого, картина В. Г. Шварца и др.).
Этим же кровавым жезлом царь, согласно Карамзину, «пригребал угли», когда поджаривал на пыточном огне князя Михаила Воротынского, великого военачальника, одного из полководцев в решающих битвах эпохи. Однако историк В. Г. Манягин, известный сторонник канонизации царя, обнаруживает странные разночтения: по одним источникам князя до смерти пытали на углях в 1565 году, по Карамзину и словарным статьям – в 1573 году. Первое, очевидно, нелепо. Второе также противоречит тому, что в 1574 году Воротынский собственноручно подписывает устав сторожевой службы (на что есть ссылка в книге: Зимин А. А., Хорошкевич А. Л. Россия времени Ивана Грозного. М., 1982. С. 217). Манягину, конечно, следовало бы лично проверить дату этого документа, поскольку в книгах, бывает, встречаются и опечатки. Но если это не опечатка, и за данными историков стоит подлинный документ не 1571 (как считает большинство историков), а 1574 года, то Манягину удалось разоблачить коллективную и многолетнюю фальсификацию фактов. Тогда сюжет с жезлом и углями обращается в клеветническую легенду, источником которой является один лишь Курбский.
Наконец, тем же жезлом Карамзин «убивает» сына Иоанна, чем довершает свою эстетскую готическую линию. Знаменитое сыноубийство царя, которое стало едва ли не любимым сюжетом для русских художников исторического направления, зиждется на не самом надежном источнике (этот источник – враг Иоанна и России иезуит Антонио Поссевино, не сумевший одолеть царя в словесной полемике о преимуществах западного христианства над восточным, затем проведший большую работу по организации войны польского короля Стефана Батория с Россией и уже в конце своей жизни горячо сочувствовавший тем кругам на Западе, которые поддерживали Лжедмитрия I в Смутное время). Другой иностранец Жак Маржерет утверждает, что Иоанн Молодой был ранен ударом, но умер он не от этого, а некоторое время спустя, в путешествии на богомолье. Достаточно вероятна смерть его от отравления, поскольку при вскрытии останков в XX веке в его костях было обнаружено количество ртути, во много раз превышающее допустимую норму, так же, кстати, как и в останках самого царя Иоанна. (Этот сюжет с ртутью и останками весьма квалифицированно и убедительно проанализирован тем же Манягиным, что вообще является сильной и требующей внимательного отношения стороной его изысканий.) Еще одна немаловажная деталь вскрытия: антропологический тип Иоанна Грозного явно свидетельствует в пользу того, что он был сыном своего отца – то есть не был незаконнорожденным, как то измышляли его противники.
Насколько увлекся Карамзин, показывает один характерный и по-своему забавный эпизод. Историк медицины Я. А. Чистович попытался понять загадку характера Иоанна Грозного с точки зрения психиатрии, но рассматривал свидетельства о Грозном только лишь на основании трудов Карамзина. Чистович пришел к следующему выводу: «Карамзин не догадался, что Иван IV не изверг, а больной». По мнению Чистовича, царь Иоанн IV страдал неистовым помешательством, вызванным и поддержанным яростным сладострастием и распутством (Чистович Я. История медицинских школ в России. СПб., 1883. Прил. С. IV–IX). Немудрено сделать такие выводы на основании художественного произведения Карамзина. Перефразируя самого исследователя, следует уверенно сказать: Чистович не догадался, что Карамзин в своей «Истории» не летописец, а баснописец.
Однако Чистович был не единственной жертвой карамзинских художеств. Знаток древнерусских источников Н. П. Лихачев подверг обстоятельному разбору популярные в XIX веке психопатологические концепции, объясняющие личность Иоанна Грозного и показал их несостоятельность (Лихачев Н. П. Дело о приезде в Москву Антонио Поссевино. СПб., 1903). То, что проделал с образом Иоанна Карамзин, напоминает перестроечные байки про «Сосо Джугашивли», сухорукого параноика, злобного помешанного. При этом возникает вопрос: каким образом двум таким «пациентам», как Иоанн и Иосиф Грозные, удавалось поднять великую державу и удерживать ее в мобилизованном состоянии в течение десятилетий? Как им удалось оставить по себе государственную систему, которая еще долго была конкурентоспособной и возрождалась (в случае с Иоанном) через века? И почему у психически полноценных, «нормальных героев» нашей либеральной интеллигенции, удавался только развал страны?
«Аллегория тиранического правления Ивана Грозного» (немецкое издание 1725 г.)
Что касается психической вменяемости Иоанна Грозного доказывать ее нужды нет (спор о психике Иоанна и Сталина в последний раз был актуален в 80-е годы, когда на нас обрушился поток «психоаналитической» историографии, изготовленной в советологических лабораториях Запада). Напротив, следует вести речь о психическом превосходстве царя над окружением. Даже В. А. Кобрин, историк перестроечной эпохи, сделавший себе общественную репутацию отнюдь не на обелении Иоанна Грозного, а скорее на его жесточайшей критике, тем не менее, находил, что царь был сильной и одаренной личностью, не нуждался в том, чтобы окружать себя слабыми советниками: «Поражает память царя. Он явно наизусть цитирует в обширных выдержках Священное Писание. Это видно из того, что библейские цитаты даны близко к тексту, но с разночтениями, характерными для человека, воспроизводящего текст по памяти. <…> Думается, сочетание больших природных способностей, интеллектуальной и литературной одаренности с властолюбием способствовали развитию в царе Иване некоего “комплекса полноценности”, превосходства над жалкими “людишками”, не знающими того, что ведомо царю, не умеющими так выражать свои мысли, как умеет царь» (Кобрин В. Б. Иван Грозный. М., 1989. С. 143).
