Но я-то уверен, народ всё понимает. Тонкий у нас народ… Если бы мое искусство было бы востребовано в предвыборный период — уверен — толк бы вышел. Представляешь: карикатуры на Чубайса, на Путина, на Немцова — как листовки… Внизу боевое четверостишие Евгения Нефедова — и вперёд! Это было бы намного эффективнее длинных обличительных речей и сложных экономических выкладок. Понимали же это большевики в 1917, привлекли к пропаганде Маяковского… Сегодня "левое" искусство и "левые" политики недопонимают друг друга.
Вот после этой думской выставки я стал создавать полную экспозицию своего творчества в зале Союза художников Москвы, что на Кузнецком мосту. МОСХ предложил мне не очень удобное для выставок время: конец августа. Но я согласился, и был прав. Кому это было нужно — выставку посмотрели. Мои друзья и сторонники на выставку пришли, а эстеты и снобы пусть занимаются своей "виртуальностью".
Резонанс на выставку в прессе был хороший, народу было много. Такого наплыва работники выставочного зала не видели уже лет десять. Концепция была проста. Современность — в первом зале. Второй зал — "Кабульский цикл", работы, посвященные Афганской войне. Третий зал — это 1993 год, триптих "Россия". Потом идут газетная графика, книжная графика, портреты близких друзей и родных… Далее мой живописный, как я его называю "имперский" цикл. Это Петербург и его окрестности… Старая моя тема сегодня, с приходом "питерцев" к власти, приобрела особую актуальность…
В.Б. Твои афганские работы сильные и неожиданные. Это не салонные солдатики, не парадные портреты Студии Грекова, а солдаты из боя, солдаты после боя. В пыли и в грязи, в копоти от выстрелов, оглохшие от разрывов… Это потому, что ты был там. Видел все своими глазами.
Г. Ж. Да, я помню нашего солдата после боя, х/б у него было абсолютно белое. Это зрительно, чувственно меня поразило. Наши х/б, как хамелеоны, в зависимости от обстановки, меняют свой цвет. На юге они выцветают, становятся цвета пыли и песка, на севере они темнеют и приобретают "болотистый" оттенок. Такова Россия -— беспредельная, универсальная…
В.Б. Я ведь тоже в те годы ездил в Афганистан. Поехал от Союза писателей СССР вместе с Юрием Скопом — официальная делегация. Я тогда думал, что и позитивный, и негативный опыт Афгана отразится в целой волне новых талантливых произведений. Я надеялся, что там мужает и новый Лев Тостой с "Севастопольскими рассказами", и новый Александр Куприн; я, как критик, хотел знать их опыт, спать в их палатках, видеть их боевой быт. К сожалению, мои надежды не оправдались. Остались только песни. Из афганского поколения не вышло ни одного крупного писателя. Начинал интересно Олег Ермаков, но и он быстро сменил тему и вообще замолчал. Вот и остался от всего афганского уникального опыта лишь Александр Проханов со своими фронтовыми романами и повестями. Но ведь он же был журналистом, пусть самым смелым и прошедшим чуть ли не все военные тропы вместе с разведчиками. Это загадка, куда пропало в литературе целое поколение? Впрочем, и из художников своего поколения ты чуть ли не единственный (кроме хроникеров из Студии Грекова, предпочитавших штабные портреты), кто отважился поехать в Афган и проникся боевым опытом наших солдат.
Г.Ж. Нет. Существует "дивизия" художников грековской студии. Они также ездили по Афгану и бывали в боевых частях. Это смелые, честные, профессионально оснащенные ребята.
Но их неадекватность в их "системности". Все их наброски и картины тех лет словно списаны с полотен времен Великой Отечественной войны… Так их учили. Теперь их учат расписывать церкви. И в этом есть тоже какая-то неточность, непопадание.
В.Б. Художник, как и писатель, пишет не для участников событий, по крайней мере не только для них. Участники событий всегда найдут какую-то неправду. Какое-то несоответствие фактам. И в твоих картинах, и в книгах Проханова. Но для общества необходим новый духовный опыт. Знать то, что было в истории России.
Г.Ж. Генерал Михаил Скобелев возил с собой художника Василия Верещагина, и нисколько не боялся "неправды" со стороны мастера. Верещагин писал такую правду, страшнее которой и быть не может. Но почему-то Скобелев понимал искусство Верещагина, знал, что такая "неправда" необходима.
В.Б. Но у тебя ещё была целая дистанция до газеты "Завтра". Ты — художник-станковист, как же ты пришёл к нам в газету, как пришел к газетной графике? И в период чешских событий, и даже во время поездки по Афганистану, ты ещё был, как говорили, прогрессистом, человеком либеральных взглядов. Что заставило тебя так круто сменить свои убеждения? Что открыло тебе глаза на неприглядность и самого западного мира, и его сторонников у нас в России? Дело ведь даже не в знакомстве с Прохановым. Ты мог иллюстрировать его книги и оставаться при этом сторонником совсем иных политических убеждений. Оформляет же сейчас Александра Проханова мой однофамилец Андрей Бондаренко, подчеркивая в своих интервью, что ему чужд Проханов как политик. Он, кстати, и навязал книге "Господин Гексоген" эту пресловутую обложку с черепом Ленина…
Г.Ж. Андрей Бондаренко его не иллюстрирует… Он Проханова упаковывает.
Что касается меня и моих убеждений, поверь мне, единственный советский человек, которого я встречал до 1991 года, это и был Александр Проханов. Абсолютно советский человек. Я даже не знал, что такие люди ещё остались. Все остальные были люди, разочарованные в Советском Союзе. Это ныне, спустя дюжину лет, многие оценили достоинства и красоту советского строя. Тогда же все вокруг хотели перемен… Это факт. Поэтому все рухнуло. Среди моих друзей был и Игорь Макаревич. В большую мастерскую на Большой Никитской заходили Владимир Сорокин, Иван Чуйков, Илья Кабаков. Все антисоветчики. Это была яркая, интересная среда. Мне было лестно и приятно общаться с этими людьми, но я чувствовал ещё тогда нечто такое… Их какое-то презрение к народу. То есть все они были "асфальтовые" ребята. Оранжерейные растения. Это еще меня сдерживало от полного приятия их позиции, мешало мне плюхнуться к ним в объятия. Они были чужими для меня, выходца из Сибири… Народного, по сути, человека. Сейчас я уже понимаю, что их пафос и их авангард, были, так сказать, "по знакомству". Это был авангард по блату.
Когда я познакомился с Прохановым, я был индифферентен к красной имперской идее, которую провозглашал Проханов. Среди патриотов я больше выделял почвенников, деревенщиков — таких, как Белов и Распутин. Сказывались крестьянские корни. Но Проханов поразил меня своей открытой и неподдельной "советскостью", хотя он никогда и не был в партии… Кстати, сам я в партию вступил почему-то в 1991 году. Функционеры, перед тем как разбежаться, меня быстренько выбрали секретарем партийной организации МОСХа, вручили ключ от сейфа, где лежало 37 рублей и куча заявлений о выходе из партии. Так что, ежели что и в случае чего…
Теперь о том, как я пришел в газету. Когда в 1992 году "демократы" разогнали фронтовиков, избили ветеранов дубинками, я от злости и где-то от бессилия изобразил тогдашнего мэра Москвы Гавриила Попова в виде эдакой гориллы. Написал: "Гаврила — горилла" и пошел с эти плакатом на демонстрацию оппозиции. Меня поразила реакция народа на мой плакат. Живо обсуждали, смеялись. Помню, поворачиваю свой плакат в сторону тротуара — прохожие падают от хохота. Я потом перевел этот плакат в графику и отнёс в газету "День" к Проханову. И всё-таки рубеж для меня — это 1993 год. Этот расстрел я уже никак не мог простить ни Ельцину, ни "новым русским", ни своре "интеллигентов"… Вообще художник не может не быть экстремистом, "левым". Художник — это прямой рупор сокровенных и высших сил. Он всегда в чем-то противостоит любой власти, всегда стремится открыть новое, неопознанное в человеке, в обществе, во всех формах его деятельности. Художник творит, а куда его занесет, он и сам не знает. Возьмем "Серапионовых братьев". Читаем их манифесты: "…искусство выше жизни". Читаем их лучшую прозу — там такая густая жизнь, возьмите любой рассказ Михаила Зощенко, любой рассказ Всеволода Иванова или того же Каверина. Война, сибирские партизаны, расстрелы… Там все. Высшая концентрация истории. Если это не чувство жизни, то что?
В.Б. Скорее, я бы тебя поправил, художник должен быть антибуржуазным и неполиткорректным, выходить за правила общества во имя самого общества. А левый он или правый — это уже не важно. Каким был Достоевский или Чехов?
Г.Ж. Многие среди моих друзей — архитекторы, проектируют особняки для "новых русских" и прочее. Архитекторы в Москве сейчас материально процветают. Но у них наступает некая анемия в плане идей. Ну, один сделал особнячок, второй, и всё как-то вяло, неинтересно, без прорыва… Наше искусство сегодня — это яшмовые буквы в золотом ободке на фасаде музея Александра Шилова. Тяжелые картины в золотых рамах, выставленные в салонах. Портреты, на которых люди с кольцами и бриллиантами… Или с другой стороны, "концептуалисты"… Море заумных текстов, ничтожный визуальный ряд, какие-то обмылки чувств.
