Это же было сказано накануне 1993 года и в адрес уже полностью проявившего себя ельцинского режима. Какая культура оказалась воедино с ельцинской властью? Уже рушилась страна, уже шли локальные войны в "горячих точках", назревала трагедия Дома Советов, и все, кто хоть чуть-чуть имел некую прогностическую точку в пупке или имел провидческий теменной глаз, он видел назревающую катастрофу. Конечно, это сложный, тонкий, деликатный, но одновременно и в чем-то грубый и конкретный вопрос. Там, в той культуре, где оказались Битов и Маканин, было тепло. Раздавались премии, отворялись апартаменты, делались публикации на иностранных языках, распределялись гранты. Там все эти годы царили литературные субтропики, в поле той культуры жилось сладостно, хорошо и вольно. Те, кто попадал на эти тучные поля, были щедро награждены, напоены этой либеральной золотой гнилью. Золотым тлением, которое во многом и усыпило их художнический инстинкт, их творческий дар.
При этом другая часть культуры — назовем ее условно русской патриотической культурой — оказалась отторгнутой властью от общества, от средств массовой информации, брошенной в катакомбы... Ее поместили в сырые неотопленные палаты, где была плесень и ползали мокрицы. Время от времени туда стреляли из гранатометов. И только теперь я понимаю, какое это благо, какое это счастье — оказаться в катакомбной части культуры.
Только благодаря этому страшному давлению на меня, на мой народ я имел возможность почувствовать себя по-настоящему гражданином, вне господствующей либеральной культурной энтропии.
Я ошеломлен происходящbм в России и живу постоянно в ощущении открытия, и считаю, что это, видимо, главный итог всей моей жизни. Дальше этого мировоззрения, этого мироощущения я уже не пойду, оно состоит в моей концепции русского Рая, русской Победы. Оно, это мироощущение, посетило меня в период величайшего поражения, в атмосфере русского ада. Связано оно с тем, что устройство отдельно взятой русской души в целом складывалось таким образом, таким образом было задумано творцом, таким образом реализовало себя в истории с незапамятных времен (со времен каких-нибудь обров, которые возникли на секунду в мировой истории, а потом исчезли, канули в лету), что душа русская пронизана мечтой о Рае. Стремление к величайшему вселенскому благу, к великой красоте, вселенской любви, к гармонии неизбывны в русской душе. В высшие моменты эта русская гармония обнимала всю Вселенную, она обнимала все изначальное мироздание. В разные века идею Рая, идею вселенской красоты наши предки облекали в различные формы. В ХХI веке она неизбежно обретет новую форму. Мироощущение русского народа не изменил ни Никон, ни Петра Первый, ни марксисты... Не изменить его и нынешним неолиберальным устроителям жизни.
Когда на русскую сущность кладется очередная страшная плита и русский народ под ней начинает стонать, начинает брызгать русская кровь, ломаться кости, когда Россия теряет под этим бременем половину своего населения, как при Петре, в какой-то момент происходит чудо. Каким-то мистическим образом плита начинает крошиться, коррозировать, а из-под ее обломков проступает образ русской Победы. Национальная идея русских, о которой говорил Владимир Личутин, — она не в том, что изба должна быть таких размеров, а печка такой формы. Она не в вигвамах, и все-таки не в косоворотках. Она состоит в том, что Рай — он находится здесь, на земле, в России, и мы обязаны попасть в него. Это не локальная, не региональная идея, не идея поселка или одной деревушки, и даже не идея русской равнины, и даже не идея Евразии. Это идея Вселенной. Отсюда и возникают русское мессианство и природный империализм. Политологи рассуждают: здесь геополитический расчет лидеров. Нет. Это духовный, естественный, глубинный империализм людей, которые хотят распространить свое ощущение Рая на все мироздание. Адовы силы движутся вспять, сопротивляются, ненавидят русских, убивают их вместе с их мечтой о Рае.
Для меня философия ХХI века, которую я буду отстаивать и своей практикой, и творчеством, и всей жизнью — это философия очередной русской Победы. Эту Победу придется одерживать сегодня на нашей страшно истерзанной земле во имя чего? Не во имя улучшения уровня жизни народа, не во имя Черноморского флота. А во имя великой вселенской мечты о Рае.
Юрий ПОЛЯКОВ. Я хочу снова вернуться к тем задачам, которые стоят именно перед литературой. Мое поколение воспитывалось при советской власти и, надо сказать, советская власть много уделяла внимания и средств на воспитание молодой творческой интеллигенции. Так вот, мое поколение воспитывалось под знаком положительного литературного героя. Этого героя от нас требовали чуть ли не в обязательном порядке. За отсутствие оного — нас журили. За наличие такового — хвалили. Герой обязан был быть, даже если его наличие вредило художественным качествам произведения. В результате мы выросли с ироническим отношением к эстетическому феномену положительного героя. Надо сказать, что советская литература, или, точнее, литература советской цивилизации, развивалась с уже навязанным ей, предложенным для использования идеологическим образом положительного героя. Все это, естественно, вызывало отторжение у молодых писателей, потому что герой должен рождаться внутри самого произведения, в самом писателе.
И мы использовали разные уловки, разные уходы от навязанного нам героя. В конечном счете выработался некий паллиатив. Возник образ "хорошего человека". Простой "хороший человек" — это подзабытый ныне амбивалентный герой конца семидесятых — начала восьмидесятых. В прозе "сорокалетних" герой — это частенько "хороший человек"... Таковы герои Александра Вампилова — они "хорошие люди", и все. Такой же "хороший человек" был у Юрия Трифонова, повлиявшего на многих молодых писателей. "Хороший человек" стал героем городского романа. Деревенская проза от искуса "хорошим человеком" ушла. Это случилось потому, что советская власть в ее идеологическом разделе не соприкасалась с жизнью в деревне, плохо представляла себе, каким должен быть базовый русский национальный тип...
Навязывание положительного героя шло в городской культуре до тех пор, пока его не превратили, как я уже говорил, в частного "хорошего человека". Такие герои хороши были до тех пор, пока не началась перестройка. Когда на смену стабильному, медленному, поступательному развитию страны пришел период слома, когда произошла национальная катастрофа, выяснилось, что этот базовый простой "хороший человек", искренне предложенный поздней советской литературой обществу, — этот человек оказался в новых трагических условиях типом несостоявшимся и довольно подлым. "Хороший человек" ничего не смог противопоставить катастрофе. Он в принципе не смог ответить на вызов истории. Он оказался тем типом, которого я в своем последнем романе "Замыслил я побег" обозначил "эскейпером", человеком, всегда убегающим от вызова времени, от ответов на вопросы в обществе, в семье, в себе самом. Поздняя советская цивилизация попыталась опереться на выпестованный ею нравственный идеал частного хорошего человека, и ничего не получилось.
А о том, как влияла литература на формирование общества в целом в России и еще более в Советском Союзе, не мне говорить. Это общеизвестно. Сам идеал оказался трухлявым, и герой этот рухнул при первых же трудностях.
Сейчас мы возвращаемся к тому, что было всегда известно. Положительный герой в литературе — это не просто человек порядочный и нравственный. Это человек, прежде всего умеющий отвечать на вызовы своего времени. Если мы проанализируем с этой точки зрения положительных героев русской классической литературы, то увидим, что эти люди, по крайней мере, пытались отвечать на вызовы истории, были людьми поступка и действия. Если бы у Толстого в страшную годину Андрей Болконский из блистательного офицера свиты, этакого штабного шаркуна, не превратился в боевого офицера, он бы не стал положительным героем. Такой же решительный герой был рожден литературой наших фронтовиков после Великой Отечественной войны. Это был реальный, невыдуманный положительный герой. Не выращенный в колбах агитпропа, а действительно рожденный самим временем. Пропущенный через сознание и сердце писателя.
На мой взгляд, сегодня одна из главнейших проблем литературы — проблема, связанная также с нашим политическим будущим, — это проблема формирования положительного героя, который сможет ответить на все вызовы нового века. Я далек от того, что все писатели должны тут же броситься создавать таких героев. Необходимы и Зощенко, и Булгаков, и тонкие лирики, певцы красоты и робкого дыхания, трелей соловья. Но тем не менее, в этом культурном нашем слое должен выкристаллизоваться герой, на которого люди будут равняться, по которому они будут учить детей.
