– И какой же выпал вам жребий?
– Меня поставили командиром штрафной роты!
Штрафбат киношный и реальный
– Как-то к вечеру, – рассказывает Пётр Федосеевич, – мы получили приказ: утром в атаке выбить немцев из передней линии их обороны. Выдали нам оружие, сухой паёк. Я провёл перекличку. В строю насчиталось 250 человек. Среди них был один капитан и несколько лейтенантов, однако командиром поставили именно меня, не знаю, за какие заслуги. И вдруг неизвестно откуда, как привидение, появляется старая-престарая цыганка. Конечно, мы покормили её как могли. Она поела немного, присела рядом со мной и тихо-тихо, будто птичьим крылом, тронула мою руку. «Ты, красавец мой писаный, радость моя, – прошелестела она едва слышно, – говорю тебе как сыну своему, как брату родному, завтра в бою ничего не бойся, только назад не оглядывайся и держись всегда левой стороны. Сделаешь, как я говорю, смерть мимо пройдёт, и жизнь твоя будет долгой. Только ничего не бойся…» Мы в тот день, когда брали немецкие окопы, до рукопашной дошло, недосчитались многих, а я, как видишь, жив до сих пор.
– Да, такое не выдумать.
– Другой раз тоже весело было. От меня в двух метрах упал снаряд. Лежит и шипит, как змея. Душа в пятки! А он своё отшипел, и что-то в нём, видимо, не сработало, во всяком случае, взрываться он «передумал», но я, как замороженный, долго не мог оттаять.
– Пётр Федосеевич, года два назад по телевизору показывали боевик про войну – «Штрафбат». Смотрели его?
– И близко не родня истинной правде. Бывали, конечно, события самые невероятные. Это так. Но по фильму ребята выполняют одно задание за другим. Из боя в бой идут! А их не освобождают. Они словно вечные штрафники. Нет! Штрафник оставался штрафником до первого успешного боя или до первого ранения. Вдобавок в фильме ещё и священника в штрафника записали. Нет! Нет! И близко правде не родня.
– Ваша штрафрота много навоевала?
– Её расформировали ровно через две недели…
– Когда для вас закончилась война? Вы сами в каких краях первый раз отмечали Победу?
– В Австрии, в Вене. Оттуда цел и невредим, если не считать второй контузии, вернулся домой старшим сержантом. Самая дорогая моя награда – медаль «За отвагу», я её получил в штрафной роте за ту атаку, которая снится мне до сей поры. Всем хочется жить – дороже жизни нет ничего. Я радуюсь каждому новому дню. Каждой новой встрече. Особенно стараюсь поддерживать связь с теми, кто прошёл войну с первого дня до последнего. Пользуясь случаем, хочу поздравить с Победой фронтовичку Татьяну Михайловну Столярову, она, как и я, сейчас тоже живёт в городе Шахты. Рядовой боец, в составе своей зенитной батареи она обеспечивала нашим войскам переправу через крупные реки от Волги до Одера, от Сталинграда до Берлина. Между прочим, возраст Татьяны Михайловны уже подбирается тоже к ста годам.
А не заслать ли сватов?
Годы есть годы. Будучи уже пенсионером, он ещё лет двадцать продолжал работать. Его внук в звании подполковника ныне служит в Ленинградском военном округе. Дочь работала на шахте. По подземному стажу она рано ушла на пенсию, теперь её работа – присматривать за отцом и сопровождать его на различные встречи в городские школы. Первого сентября и Девятого мая он всегда на ногах, весь день.
– Дети чуют, что он говорит о войне правду, – рассказывает Людмила Петровна. – В зале всегда стоит тишина, я видела не раз, как, слушая его, девочки плачут. Но не буду скрывать – с каждым днём ему всё трудней и трудней выходить из дома. «Доченька, – говорит он мне, – не забывай, сколько мне лет. Что ты от меня требуешь?» В последнее время он действительно быстро утомляется. Ему и сейчас самое лучшее прилечь бы на диван.
– Да, да… Я, пожалуй, прилягу.
Когда мы вышли в соседнюю комнату, я спросил Людмилу Петровну, чем и как Пётр Федосеевич поддерживает своё здоровье, чем питается, какие таблетки пьёт. Сто с лишним лет – это само по себе уже подвиг.
– Таблетки обычные, для укрепления сердца, а что касается питания – он ест очень и очень мало. От мяса практически отказался. Разве что иногда попросит свиную косточку или ломтик сала с лучком и с чёрным хлебом. По утрам и ему, и себе я готовлю овсяную кашу. Иногда гречку варю. На завтрак он выпивает крохотную чашечку кофе с молоком. На обед любит обыкновенный борщ. И очень-очень редко папа позволяет себе глоток спиртного. Граммов десять. Не больше. Когда зять приходит его навестить, папа даже проявляет инициативу: «А что? Разве мы не имеем права повеселиться?» Хотя всё «веселье» у него – десять капель на донышке рюмки. В иных случаях для аппетита я и сама предлагаю ему выпить ложечку коньяка. Чаще всего он отказывается. Но я заставляю. «Иначе, – говорю, – даже по комнате ходить не будет сил». А он опять: «Не забывай, сколько мне лет». – «Не забываю, – говорю, – но 70 лет Победы надо обязательно встретить в здравии. Умри, – говорю, – но обязательно доживи до Победы. Это тебе твоя боевая задача. А там как хочешь. Воля твоя».
* * *
Мне остаётся добавить ещё одну небольшую, на сей раз действительно весёлую подробность. После бесед с Петром Федосеевичем я пошёл навестить Татьяну Михайловну Столярову, ту самую зенитчицу, которая со своей батареей прошла от Волги до Одера. Несмотря на возраст и всяческие недомогания, она встретила меня приветливо – в ней море нерастраченного обаяния – и рассказала, как Пётр Федосеевич её однажды шутя посватал.
– Тося! – предложил он. – Ты вдова. Я вдовец. Мы оба фронтовики. Выходи за меня замуж.
Татьяна Михайловна улыбнулась.
– Федосеич! – говорю. – Батюшко! У меня правнуку уже 21 год. Но если на то пошло – и сто лет не век. Засылай сватов!
…Шутки шутками, однако ж не стареют душой ветераны. Надо отдать им должное.
РОСТОВСКАЯ ОБЛАСТЬ–МОСКВА
Теги: Великая Отечественная война
«Проклят будет тот, кто это забудет!»
Казалось бы, из-за долгой разлуки переписка с родными должна содержать только тёплые, светлые слова, но ужас от увиденного не отпускает, и письма домой журналиста Кожевникова - как репортажи с места событий. В течение 10 лет (с 1939 по 1941 и с 1945 по 1953 гг.) Савва Елизарович редактировал журнал "Сибирские огни". В годы Великой Отечественной войны был корреспондентом армейской газеты «Сокол Родины», затем – собкором «ЛГ» в КНР (1953[?]–1955).
24.09.1944
«На днях я был в Майданеке, лагере уничтожения. О нём много писали в газетах, и ты, разумеется, всё это читала. Читать страшно, а смотреть на всё это – выше человеческих сил. Мы приехали в автомашине. Остановились около большой и глубокой ямы. Из земли торчат человеческие кости. В несколько слоёв. Кости, кости[?] А сколько таких ям! Сколько таких ещё не раскопанных костей! Потом смотрели печи. На полу и в печах – пепел сожжённых тел, остатки сгоревших костей. Осколок одной кости я взял в руки. Чья она? Может быть, критика Серебрянского, который вместе с Кудрявцевым был в окружении и не мог выйти из него, попал в руки немцев и как еврей был, безусловно, пригнан сюда, в Майданек, может быть, это кость какого-нибудь из моих знакомых новосибирцев!
Около печей стоят мульды – железные лотки, на которых трупы вталкивали в печь. Против печей – умывальник, водопровод. Палачи мыли руки… Самое страшное – склад обуви. Огромный барак. Весь завален обувью. Мы ходили по нему, и под ногами пружинила эта обувь, снятая с убитых и сожжённых людей. Мужская, женская, детская. Всех размеров и цветов и всех мыслимых фасонов. Туфли-деревяшки, какие носят польки, плетёные туфли, какие когда-то были у тебя, детские сапожки, жёлтый ботиночек, который носил пяти-шестилетний ребёнок, грубые большие мужские ботинки…
Я не видел ни одной пары обуви с целой подошвой. Не все же заключённые в лагере были в рваной обуви. Целую обувь немцы отправляли домой. Сколько же тысяч пар это составляет?! А сколько лежит в одном углу срезанных подошв! Все эти сотни тысяч пар обуви носили люди, которых убили, сожгли, задушили в камерах…
Проклят будет тот, кто это забудет, кто это простит немцам!»
06.03.1945
«…Только три дня тому назад я был в Шнейдемюле, а вот сегодня заняты Штаргард, Кёзлин. Вся померанская группировка изрезана нашими клиньями, как кинжалами… Германия не сможет продержаться больше двух-трёх месяцев. И какие это будут замечательные месяцы! Я здесь и за себя, и за тебя, и за сыновей, и за друзей, которые погибли раньше, чем наступили эти счастливые дни: и за Николая Шешенина, и за Николая Кудрявцева!..
Два дня ходил по улицам крупного немецкого города Шнейдемюль, и в эти дни был именинником. Город пуст. На улицах только наши регулировщики и ветер с Востока, который метёт пыль на мостовых, как бы заметая следы немцев, да хлопает дверьми опустевших квартир. Да квартиры пусты. Только изредка можно увидеть на некоторых домах польские флажки – в этих квартирах остались поляки, жившие здесь, а все немцы удрали. Представляешь, все! И это не акт патриотизма «высшей расы», а заячья трусость подлецов. Это лучшее доказательство, что папаши и мамаши знали, что делали их сынки на нашей земле, благословляли их. И они не рискнули остаться перед лицом справедливости. До последней минуты, впрочем, они не верили, что русские возьмут Шнейдемюль, и сидели в своих квартирах, не готовясь к эвакуации. И когда кольцо окружения города вот-вот должно было замкнуться, они поняли: пришли судьи. И они побежали, не успев замкнуть свои квартиры…
