Слава, повторяю, оглушительная, всемирная. По количеству исследований и изданий Ницше к нашему времени превосходит Канта с Гегелем, вместе взятых. Сравним в Германии по этому признаку только с Гёте и, может быть, с тем же Кафкой.
Отчего так? Хочется приблизиться к этой загадке, рассудить о ней, взвешивая всесторонние данные его жизни, дум и деяний. Чтобы хоть немного интеллектуальный и чувственный облик его себе уяснить. Многое всё равно пребудет в тумане. Живой ведь человек – и какой сложный! Бесконечность, вселенная, космос. Безгранный многогранник по убеждениям, как любил говорить (тоже временами ницшеанец?) Макс Волошин. Не будем впадать в самомнение кропателей популярных биографий, поглядывающих на своих героев сверху вниз, похлопывающих их по плечу со всезнающим, нагловато-поучительным видом. Постараемся разглядеть, что удастся, хотя бы снизу и сбоку. Со стороны. Ясно понимая, что герой – а тем более такой, путаный, перепутанный – полному обзору не дастся. Однако поближе к нам, будем надеяться, встанет. Хотя бы бочком повернётся.
И ещё: будем в дальнейшем на пространстве всей книги называть его N. Не одной экономии знаков ради. А подчёркивая эту самую загадочность, нераскрываемость облика до конца. Называл же Кафка в своих вещах себя К. Вроде бы и он, и не он. А символ приближения, незаконченности портрета. Неопределённости, неопределимости лёгкий туман.
Засим – в путь. С Богом. Как сказал наш Пушкин, «следовать за мыслями великого человека есть наука самая занимательная». Особенно, может быть, когда так до конца и непонятно, чем он, собственно говоря, велик. Ну не тем же, что одним из первых и громче всех выкрикнул своё «всё не так, ребята»? На Западе не такую уж высокую цену дают тем, кто рвёт на себе рубаху. А там он в пантеоне гениев первостатейных. И не в каком-нибудь музейном ряду, а среди тех, кто и теперь живее всех живых.
Что же делает его и через сто с лишним лет после смерти таким живчиком? При стольких-то самому себе противоречиях, несуразицах и, взглянуть попристальней, стёртых банальностях. Подумаешь – фраза и фронда, чем удивил.
Однако есть и такая нетленная вещь, как страсть ума. Накал умственной страсти, действующей как прометеев факел. Сжигающей факельщика, но влекущей толпы на огонёк. Страсть, в которой слились страдание и созидание. Страдание оттого, что никак не удаётся, сколько ни усиливайся, добраться до дна познания. И созидание мостов между словом и до-словесным ощущением истины. И страдание оттого, что обретённое слово может оказаться случайным. Ложным. Мысль изречённая есть ложь [?]
Можно сойти с ума от этой дурной бесконечности ариадновой нити размышлений, теряющихся в бездне противоречий. Приводящих на грань безумия – вот-вот. Живое знание не невинно, как говорит наш нынешний – в чём-то – ницшеанец Фёдор Гиренок. Платить приходится иной раз путёвкой в жёлтый дом. «Границы познания стережёт безумие». Так говорила будто бы Зинаида Гиппиус, если верить их с Мережковским общему секретарю Злобину (человеку, впрочем, с фамилией в открытую о себе говорящей, мог и приврать).
Как бы там ни было, но в конечном безумии Ницше – тоже загадка. И загадочный какой-то урок.
А, может, никакой загадки и нет? Ну, раздул себя человек до неприличия и лопнул как пузырь. Разочаровавшийся в нём мудрец Сиоран заметил в дневнике своём куда как метко: «Ницше меня утомляет. Порой эта усталость переходит просто в отвращение. Невозможно принять мыслителя, чей идеал является прямой противоположностью того, кем он был сам. Есть что-то непристойное в слабом человеке, прославляющем силу». Даже странно, что это сказал не русский, а румын, блистательно излагавший себя по-французски. Впрочем, Сиоран (Чоран) не раз признавался, что своей духовной родиной ощущает Россию, русскую культуру с её тождеством жизни и мысли.
Понятны такие «ницшеанцы», как Николай Гумилёв или Эрнст Юнгер, Андре Мальро или Лоуренс Аравийский. Рыцари, алкавшие действия, подвига, ставившие жизнь на карту. Не то их вдохновитель и прародитель. Искать какие-либо тождества у самого Ницше, сразу признаемся, предприятие многотрудное и рисковое. Не обещаем окончательную удачу. Ежели распутаем хоть немного роковой клубок его загадок и противоречий – глядишь, в какой-то степени разберёмся и в нём самом. И – в себе самих. Это уж как водится, на то и существует литература.
P.S.
Совет читателю. Хорошо бы ему, читая эту книгу, раздобыть ещё одну и в неё заглядывать. Книга эта – «Письма Фридриха Ницше», вышедшая в 2007 году в издательстве «Культурная революция». Составитель и переводчик – Игорь Эбаноидзе. Чутко и обстоятельно исполненное издание многое прояснит в душе и мыслях нашего героя. Надёрганные цитаты из тех же писем всегда отрывочны и тем подозрительны: не для того ли обрублены, чтобы подольститься к умыслу интерпретатора? А целокупный контекст сохраняет аромат и краски самой прожитой жизни. Обильно черпать цитаты оттуда не будем – чтобы не раздувать объём предлагаемой книги. И чтобы не ломать привычки собственного письма.
* * *
Гордостью клеймённые натуры,
Остро принимая бытиё,
Поздно входим мы в литературу,
А уходим рано из неё.
Не жалея ни души, ни тела,
Не всегда умея формой взять,
Мы о том, что в сердце наболело,
Искренне пытались рассказать.
Торопились, через край хватали,
И о стену разбивали лбы,
Но хулы и лести не писали,
И своей не хаяли судьбы.
* * *
Возле могилы Анны Керн
Скамья с проломанным сиденьем
И тишиною взятый в плен -
Погост с надгробьями растений.
Мемориальная плита
С акцентировкой пофамильной,
Та, что теперь уж навсегда
Зовётся братскою могилой.
Вот всё, что бросилось в глаза,
Во время беглого визита,
Да набежавшая слеза –
Щекой ползущая открыто.
* * *
Горсть кладбищенской земли
С каргопольского погоста,
Там, где маму погребли
В годы горя и геройства.
Сыплю в полиэтилен
Тлен, что тленью не послушен,
Что берёт в щемящий плен
И живых, и мёртвых души.
Кладь, что вечно не с руки,
Взять с собой легко и просто
Горсть кладбищенской земли
с каргопольского погоста.
* * *
Печатай его, девочка, печатай.
Хотя навряд ли стоит он того.
Поскольку слишком много уж печали
В "пелёнках" сочинения его.
И с формой далеко не всё в порядке,
И с грамотою тоже, не ахти!
Но всё же ты листай его тетрадки
И путное в них что-то находи.
И пребывай в сознании упёртом,
Что он достигнет творческих высот
И явится к тебе однажды с тортом,
Который тут же, в честь тебя, умнёт.
* * *
А я ведь тоже «тыловая крыса» –
Детсадовского возраста малец,
Хлебающий из оловянных мисок
Крапивою заправленный супец.
И наравне со всеми в старшей группе
Разучивал хиты военных дней:
«Платочек», «Молдаванку» – всё что вкупе,
Дух подымало родины моей,
И фильмы, что с простынного экрана,
Являла нам во всей красе судьба.
Ну и конечно, голос Левитана,
Звучавший, как победная труба.
ЧЕРТАНОВО
Транспорт переполнен до отказа,
Муравьи снуют по мостовой.
Город и природа как-то сразу
Породнились здесь между собой.
Слева лес. Кинотеатр справа.
Велосипедистов пруд пруди.
Даже и петух орёт исправно –
От пяти утра до девяти.
Филиал строительной конторы.
Резкие трамвайные звонки.
Густонаселённый мир, который
Мне любить до гробовой доски.
* * *
Здравствуй, фауна и флора
Дальней родины моей –
Шум берёзового бора,
Тишь картофельных полей.
Ничего не понимаю
Ни в деревьях, ни в цветах,
Но всем сердцем принимаю
Мир в садах и лопухах.
В перещёлке, в пересвисте
В грохотанье соловья,
В хвойном сумрачном жилище
Родникового ручья.
* * *
Игорю Волгину
Ничем особенно не связанный,
Ни душу не щадя, ни глаз,
Читаю «братьев Карамазовых», –
Не помню уж в который раз.
Ах, эти братья непутёвые!
И что мне собственно до них.
Их увлечения рисковые,
Их игры в мёртвых и живых.
Мне бы давно в упор не видеть
Их мир, где страсти правят бал.
Но что мне делать с этим Митей,
Что жизнь мою перепахал?
* * *
Что за наказание такое?
