Мысли, к которым пришёл Максимов к итогу своей жизни, были высказаны им в фильме. И если недостаточно полно, что обусловлено форматом, то достаточно убедительно, чтобы побудить зрителя обратиться к творчеству писателя. Пусть даже не согласиться с путём выхода, который посчитал он единственным, назвав себя христианским анархистом, но хотя бы, окунувшись в бездну, поискать для себя собственной отправной точки. А это уже многого стоит.
Бездна для позднего Максимова – отнюдь не зловредность политической системы, которая поглощает и уничтожает маленького человека. Как бы тогда было просто! Нет, бездна в душе каждого человека, и, единясь, малые бездны творят одну большую. Но коль так, то легендарный Самсон, разрывающий пасть Льву в фонтанной скульптуре, занят сизифовым трудом: ведь если Лев – символ Зла, так ведь Зло это породил сам Самсон, и вместо Льва объявится другое зло. Примечательно, что настоящая фамилия Максимова – Самсонов, а природное имя, данное ему отцом, пострадавшим за участие в троцкистской оппозиции, – Лев. В честь своего кумира. Отец в этом проявил недюжинную настойчивость: первый, умерший в младенчестве сын, тоже был наречён Львом. Так ведь и Бродский, как было сообщено в одном из фильмов о нём, получил имя в честь Сталина.
Максимов к концу жизни пришёл к выводу, который ошеломил бóльшую часть эмигрантов его волны. Он высказал с их точки зрения опасную крамолу: «Я всю жизнь на Западе считался крайним антикоммунистом и в самом деле считал, что хуже этого ничего быть не может. Но сейчас, глядя на то, что происходит (не только в России, но и во всём посткоммунистическом мире), я думаю, что может создаться ситуация худшая. Я называю эту ситуацию «криминальным капитализмом».
А вослед ещё определённее: «Я боролся против одной идеологии. Но когда вижу, что с ней более или менее покончено, а разрушение государства, страны, культуры продолжает углубляться, то я теперь часто, скажу вам откровенно, задаю себе вопрос: а стоило ли всё начинать? Если б я знал, что всё так обернётся…»
Этого ему не могли простить ни основная эмигрантская масса, ни те, кто примкнул к ней, не покидая отчего дома. Но о массе у него уже было устоявшееся мнение. В ней преобладали, по его словам, «неудовлетворённые в славе и похоти окололитературные истерички, озлобленные графоманы из числа кандидатов в общемировые гении, ничего не забывшие и ничему не научившиеся «совпатриоты» послевоенных лет, набившие руку на стукачестве, амнистированные советские шпионы, мародёрствующие на переводческой ниве, и дети советских шпионов, на старости лет высасывающие из пальца романы а-ля «рашен клюква».
Но и для либералов домашнего разлива у него отыскались, может, даже избыточно беспощадные слова: «Мне противно слышать от Окуджавы, тридцать с лишним лет бывшего членом КПСС, его новые антикоммунистические манифесты. Сразу хочется спросить: «Чем ты там тридцать лет занимался?» А Борщаговский? Он председательствовал на собрании, которое выгоняло меня из Союза писателей, называя меня «литературным власовцем», а теперь я для него – «красно-коричневый». Трудно спокойно наблюдать, как люди меняются в очередной раз вместе с начальством».
Снова и снова стремится Максимов убедить людей, впадая уже даже в отчаяние, срываясь на аввакумовские тона, в том, что почерпнул в бездне: зло – в самом человеке. И незачем искать в себе достоинств, истошно взывая к Богу, чтобы заприметил их и по справедливости оценил. «В своей повседневной жизни, – говорит Максимов, – я исповедую бессмертный завет святого Сирина: «Не взывай к справедливости Господа. Если бы Он был справедлив, ты был бы уже наказан».
Единственный способ преодолеть зло – поступать по совести, которая, по Далю, если добрая, то она глазъ Божiй, или гласъ Божiй. Проявление чистоты совести по Максимову – это стремление сплотиться со своей страной не во зле, а в добре. Как и Солженицын, он предпринял в последние годы жизни попытку выработать принципы российского устройства на той почве, на которой пробивались после отмены крепостного права первые побеги будущей демократической России, впоследствии растоптанные. Это почвой была община, с неё, полагает Максимов, осовремененной, и должна возрастать вертикаль общественной структуры.
Может, это утопия, но, во всяком случае, попытка подняться. Необходимая. «Я бы пожелал всем нам подняться, – говорит Максимов. – И посмотреть на себя. Если мы не поднимемся, плохо будет. Пусть на меня опять обрушатся наши великие либеральные мыслители, но мы – великий народ и заслуживаем лучшей участи».
Прокомментировать>>>
Общая оценка: Оценить: 5,0 Проголосовало: 1 чел. 12345
Комментарии:
ТелевЕдение
Виртуоз 38-го дубля
ТЕЛЕКОНФУЗ
Олег ПУХНАВЦЕВ
ВЫСОКОЕ И НИЗОСТИ
Премия вручена тому, кто «наиболее полно и ярко воплотил в своей профессиональной деятельности качества, отличавшие всё, что делал на телевидении Владислав Листьев» (из положения о премии).
А вот как определил Леонид Парфёнов эти самые отличающие Листьева качества: «Он нам показывал всем, что нет никакого высокого и низкого телевидения, есть успех и неуспех, а высокий, низкий – такого не бывает, к чёрту подробности, ты делаешь дело, и его принимают, это нужно кому-то, это имеет резонанс – или идите на фиг, смените профессию, сядьте у тёплой батареи в НИИ и не морочьте голову».
Если согласиться с формулировкой лауреата, всё справедливо, награда нашла героя. Как и коллега, Парфёнов – действительно человек дела (бизнесмен). Однако такая оценка наследия Листьева была не очень уместна на вручении премии его имени. Потому что компрометировала.
Казалось, общественность начнёт обсуждать именно этот конфуз, но Леонид Парфёнов подарил ещё один информационный повод – обличительную речь.
Пятнадцать лет прошло после убийства Листьева. За это время Парфёнов и его многочисленные последователи научились извлекать высокий рейтинг из низкого телевидения. Телевидение, на котором форма победила содержание, – заслуга Парфёнова. Телевидение, не более чем «аудиовизуальное обслуживание населения, сервисная организация по продаже информации», – его ноу-хау. Телевидение забавных курьёзов, выхолощенное, пустопорожнее, – это и есть воплощение на практике учения Леонида Геннадьевича.
И этот человек с высокой трибуны рассказывал о кризисе общественно-политического вещания в современной России. Без иронии.
Речь Парфёнова, полная противоречий, нестыковок, тем не менее была украшена фирменными каламбурами, а ещё появилось нечто новое – пафос. Совершенно неожиданно, вопреки сложившемуся образу ироничного щёголя, Леонид Геннадьевич заговорил с интонациями фельдкурата Каца. «Тернистый путь греха – это, болваны вы эдакие, путь борьбы с пороками…» И в продолжение: «После подлинных и мнимых грехов 90-х в двухтысячные в два приёма – сначала ради искоренения медийных олигархов, а потом ради единства рядов в контртеррористической войне – произошло огосударствление федеральной телеинформации».
Фантомные боли (воспоминания об утраченном статусе энтэвэшника), забота о либеральных ценностях – вот темы, в связи с которыми Леонид Парфёнов взял новую для себя патетическую ноту, заговорил серьёзно, без ужимок (которые кто-то до сих пор считает обаянием).
Винтажных дел мастер
«Какие наши годы!» – называется новая программа на Первом.
Действительно, какие? Леониду Парфёнову – 50, пора вручать медаль «25 лет в отрасли», уже обрюзгли ученики, а он по-прежнему молодцеват, подвижен. Верен себе: нарочито чётко проговаривает текст, как будто преодолевает дефекты речи, как будто рассчитывает на слабослышащих, как будто выступает в последний раз. Авторскую интонацию Парфёнова не назовёшь неповторимой – ею заражена большая часть журналистского сообщества. Он родоначальник новой пластики: тело журналиста находится под углом 15о относительно плоскости земли, стремится к падению на оператора, однако каким-то чудом держится. Этот силуэт, похожий на взлетевшего с трамплина лыжника, напоминающий услужливо склонённого официанта, когда-нибудь отольют в металле и будут вручать статуэтку лучшим телевизионщикам будущего.
Есть и ещё достижения. Именно Леонид Геннадьевич верно оценил, как перспективен винтаж, наполнил им телевизионное пространство, чем, по мнению либеральной общественности, способствовал реставрации совка, хотя совки-то как раз посчитали ретроопыты Парфёнова неумелой перелицовкой. «Старые песни о главном», «Намедни», телепортреты героев прошлого нещадно эксплуатировали чаяние народа вернуться домой, в СССР. Отвратительный новорусский глагол «ностальгировать» стал для Парфёнова золотой жилой, которая разрабатывалась педантично и яростно. Всё шло в ход: обноски с блошиного рынка, газеты из-под обоев, арендованный антиквариат. Ретро – таково его свойство – надёжно скрывает отсутствие вкуса, помогает посредственности прослыть «стильным». Это касается и исполнителя, и публики. К взаимному удовольствию ретроэстетика стала приметой современной визуальной культуры – потребитель испытывает «радость узнавания», исполнитель подсчитывает прибыль.
