Паскаль Киньяр - Ладья Харона

— Тогда зачем утверждать, что ее больше нет?

— Мне стыдно, что я выдал ее за мертвую.

— А как же я? Ты что же — собираешься сказать ему, что я умер?

— Да, но это не ложь, ты действительно умер.

Самолет снижается над Неаполем. Я внезапно просыпаюсь. Мне снилась Касилия Мюллер. Снилось, будто я прибыл в Барселону. Выходил из самолета. Поднимался по лестнице. И Касилия отворяла мне дверь.

Ей восемнадцать лет.

— Ой, какой ты старый! — говорит она мне вместо приветствия.

И обнимает меня. Она не замужем. Она очень красива. Мы едим. Едим много. Вокруг нас масса народу. Я рассказываю ей, что заснул в самолете и видел ее во сне.

— Это естественно. Ты же и ехал ко мне, — откликается она.

Кто-то звонит в дверь. Звонок очень долгий, непрерывный, пронзительный.

— Странно, — говорит Силли. — Я никого не жду. Пойду открою. А ты сиди, не беспокойся. Съешь еще что-нибудь.

Возвращается она бегом, глаза испуганные.

— Там твоя мать!

Я подхожу к двери. Мама ждет меня на лестничной площадке. Похоже, настроение у нее неважное. На ней плащ и маленькая меховая шапочка. Она недовольно говорит:

— Сколько же можно ждать, я ведь хотела выйти с тобой.

Я торопливо натягиваю пальто. Потом начинаю обматывать шарф вокруг шеи. Но мама внезапно бросается со всех ног бежать вниз по лестнице: она увидела кота и жутко испугалась. Она бежит слишком быстро. И слишком громко кричит. Я отказываюсь догонять ее. Сажусь на корточки. Беру в руки лицо кота. Прижимаюсь лбом к его лбу.

— О, мой друг!

Он кладет свою лапку мне на ладонь.

— О, моя бархатная лапка!

Франсуа Понтрен, могильщик парижского кладбища Невинных, за тридцать лет работы предал земле 90107 тел. Кроме того, что он опускал в яму каждое тело и засыпал его землей, он еще вел скорбный список усопших, занося гусиным пером в свою регистрационную книгу имя каждого из них. Бывают такие тусклые жизни. Все имущество Франсуа Понтрена составляли лопата, маленький клочок земли, горшочек чернил, гусиное перо, нож и желтая регистрационная книга. Сам он умер в 1572 году, и нес его к могиле кто-то неизвестный, и вписал его имя в регистр тоже неведомо кто.

Я приехал в Лилль в четверг 10 октября 2002 года, к концу дня. Я вышел из здания вокзала. Небо было голубое. Стояла хорошая погода. Я зашагал по улице, к ее началу. Приоткрыл дверь церкви Святого Маврикия. Вошел, окунулся в тишину и полумрак. Посмотрел большие почерневшие картины, все одинаково неразличимые. Сел на скамью.

Молодая женщина в голубом нейлоновом фартуке ходила мимо меня, задувая алтарные свечи. Входя в боковые приделы, она гасила красноватые масляные лампадки.

В одном из таких приделов, ближе к выходу, несколько женщин всех возрастов читали вслух молитвы, перебирая четки, а потом приглушенно распевали их по очереди.

Внезапно в церковь шумно ворвалась группа молодых парней. Они начали с воплями бегать по церкви, поднимаясь даже на хоры и во все горло понося католического бога. Вошли они со стороны ворот Лилль-Фландрия. Они прыгали. Они хохотали. Они выкрикивали имя героя-мусульманина со Среднего Востока.

Литании Пресвятой Деве стихли. Старухи-молельщицы сбились в кучку.

Громкие крики слились в оглушительный хор, заполнивший весь неф. Он звучал все назойливей, все сильней мучил слух. Их было пятеро, этих подростков, и у каждого на плече или на спине висела школьная сумка.

Старик-священник в брюках открыл застекленную дверь исповедальни, в которой беседовал с прихожанином. Он прошел вперед, слегка пошатываясь, скользя по плитам в своих резиновых ботах с белой шерстяной подкладкой. Подойдя к мальчишкам, он коротко переговорил с ними, мягко и убедительно. Ему без труда удалось выпроводить разбушевавшихся хулиганов из церкви. Они вышли молча, но с заносчивым видом. Чем-то они походили на викингов, плывших вверх по течению Сены и Йонны на завоевание Парижа и Везле. Старый священник в шаркающих ботах загасил последние свечи. Знаком попросил меня встать. И запер за мной церковные двери. Я побрел по городу. Я больше не принадлежал ни к какому миру. Не знал, на что мне опереться. Долго блуждал я по темному Лиллю, хотя меня давно ждали в книжном магазине на улице Эскермуаз. Вот чем чревата свобода — абсолютной уязвимостью для человека. Если мы больше не зависим от чьей бы то ни было власти, то и не можем рассчитывать ни на чью помощь. Церкви стали единственными вместилищами пустоты, глубины, безмолвия и бездонной отрешенности для тех немногих атеистов, которые еще упрямо существовали в этом мире.

В те времена берег Неаполитанского залива представлял собою руины, окруженные крепостными стенами. Неаполь был простой деревней. Несколько рыбаков забрасывали сети в воду. Крестьяне мотыжили туфовые поля.

Сцена происходит в 1552 году.

Брантом[164] перечисляет по именам, одно за другим, баркасы и галеры, что стоят в бухте, и называет имя прибывающего судна, которое пока еще идет по Тирренскому морю.

На причале ждут трое солдат в камзолах из пунцового бархата.

Брантом и капитан спускаются на берег по сходням.

Брантом и капитан садятся в рыдван, запряженный черными конями.

Семеро рыбаков, жителей Геркуланума, умерли в лодочном сарае, стоявшем на берегу, задохнувшись от ядовитых газов.

В 1661 году Пу-Сунлин[165] написал: Грамотей — это тот, кто ведет счет утопленникам. На одной стороне листа список пустых лодок. На другой — перечень людей, которые уже не сидят в них. Озеро — это Дунтин. Грамотей — Лю-и[166].

Всякий раз, как он указывал на какой-нибудь предмет, выяснялось, что тот никому не знаком. Он был подобен искателю, но не источников, а вещей, которые не имеют имени или не обладают узнаваемой формой.

Вдоль берега, на подходе к таможне порта Живе, выстроился караван из шести старых дырявых барж.

Квартира Фрейда[167] в Вене пустует. Остались лишь дверная дощечка доктора да вешалка (с кашне и зонтом). Комната ожидания пуста. Все другие комнаты голы и пусты. Здесь некогда располагалось бюро национал-социалистической партии. Внизу, под пустой квартирой Фрейда, проживает торговец лодками и баркасами.

В витрине дома № 19 по Бергассе 16 ноября 2003 года были выставлены: большая белая лодка, темно-зеленое пластмассовое каноэ-тройка, водяной велосипед, а в самой глубине магазина — красивая деревянная плоскодонка, покрытая синим лаком.

Нет, это была не ладья. Обыкновенный катер на подводных крыльях (aliscafo). Мы поднялись по железным сходням на палубу. Сели на aliscafo, покинули остров. Я сжимал ее крошечную ручонку в своей, — так быстро неслось суденышко, и так сильно она была напугана. Море слегка волновалось. Волн было много. Стояло начало осени. Мы сошли на берег. Поднялись по склону холма. В бледном солнечном свете парк Вергилия, окутанный дымкой тумана, выглядел прелестно. Лужайка, совершенно безлюдная, отливала голубизной. В этом месте царила абсолютная тишина. Казалось, здесь никто никогда не бывает. Девочка молчала. Я потерял ее из виду. Потом обнаружил за углом сторожки. Она сидела на корточках перед большой клумбой белых фритиларий. Ей было четыре года. Она собирала увядшие листья, расправляла их, старательно разглаживала ладошкой у себя на коленке и укладывала пачкой в свою сумочку из голубого блестящего пластика, ярко блестевшего на солнце. Мы долго ждали автобуса на остановке. Дорога, поднимавшаяся к Везувию по западному склону, выписывала длинные петли на горе Эремо. В километре от Калье Умберто была автостоянка, и там мы сошли с автобуса. Зашнуровали походные башмаки. Она терла кончики пальцев, измазанные в пепле. Пешком мы пересекли узкую, покрытую лавой дорожку, которая вела к Адской долине. Обратно мы вернулись другим путем, через скалу. Внезапный порыв ветра с моря застиг нас в тот миг, когда мы добрались до самого ее верха. Воздух над скалой вздымался подобно гигантской прозрачной волне, которая терялась в небе, внезапно затаив свое мощное дыхание. Небесная голубизна пронизывала одежды людей, всех, кто смотрел, подавшись вперед, на берег внизу, на море, на суденышко, бесшумно бежавшее к острову. Так мы стояли на самом верху громады из туфа, круто обрывавшейся над черным берегом, и любовались этим зрелищем. Оно было невыразимо прекрасно.