Однако, как ни фантастичен план, он сам по себе тоже влияет — и очень отрицательно — на повседневную работу. Дело ведь в том, что руководящие наукой чиновники не только сидят в своих кабинетах и проедают понапрасну затрачиваемые на них гигантские средства. Они еще разъезжают по научным учреждениям и требуют, чтобы планы выполнялись. Поэтому нельзя, составив план-фантазию, забыть о нем и заняться чем-нибудь другим. Надо по возможности вести дело так, чтобы наезжающие ревизоры не учинили «разгрома», чтобы они уехали с впечатлением, будто план все же выполняется. На подобное очковтирательство тоже уходит немало времени, средств, нервов.
Особенно трудное положение складывается тогда, когда ученому необходимо сосредоточить силы на какой-нибудь абстрактной теме, не обещающей немедленных результатов. Получить средства на разработку такой темы можно только тогда, когда она будет утверждена вышестоящими инстанциями как часть плана на следующий год. Хорошо еще, если тема как-либо связана с возможностью военного применения — например, относится к ядерной физике или теории квантовых генераторов, или бактериологии. Тогда в плане можно хотя бы туманно намекнуть на «оборонное» значение ожидаемых результатов. Но если речь идет об исследовании природы гена или, еще хуже, санскритской письменности, — тогда плохо. Тогда чиновники, утверждающие план, моментально вспоминают о необходимости экономить государственные средства — ведь они, главные расточители богатств страны, на словах все как один за строжайшую экономию. И тему проваливают.
Самым общим результатом подобной невежественной и иллюзорной «экономии средств» является то, о чем уже упомянуто выше: однобокое развитие советской науки и техники. Есть ракеты и бомбы, но нет пластмасс, стекла, резины, медикаментов, бумаги (то есть все это, конечно, выпускается, но скверного качества и в совершенно недостаточных масштабах). Есть сверхзвуковые самолеты, но нет автомобилей и дорог (примечание в скобках относится и к ним). Есть гигантские электростанции, но нет электричества в половине всех населенных пунктов страны за отсутствием линий, кабелей, распределительных подстанций.
С этим несчастьем очень трудно бороться, хотя его пагубность сознают сейчас, кажется, даже самые высшие руководители страны. Для этого пришлось бы менять всю структуру управления не только наукой, но и обществом, — а коренные изменения больше всего страшат консервативное советское руководство. Поэтому власти без конца издают громовые распоряжения и постановления «о совершенствовании планирования научных исследований», «о повышении эффективности науки» и так далее, — а чиновники продолжают делать свое дело, стимулируя военно-технические проблемы и тормозя работу над другими. Никакой злой воли или антигосударственных устремлений у этих чиновников нет — есть простая житейская мудрость. Они знают, что за срыв работы над исследованием, скажем, ракетного топлива они могут поплатиться местом, всей своей карьерой, а то и головой; но снятие темы о мутагенном воздействии тех или иных химических препаратов на муху-дрозофилу может в самом тяжелом случае обернуться отеческим внушением.
Еще более катастрофичен по своим результатам второй из перечисленных мною органических пороков советской науки — необходимость ее подчинения коммунистическим догмам. Само движение науки, сам прогресс есть постоянное опровержение любых догм, покоящихся, естественно, на предыдущем, то есть более низком уровне знаний. А догмы «марксизма-ленинизма» («материальность мира», «развитие как борьба противоположностей», «переход количества в качество», «отрицание отрицания») целиком принадлежат прошлому веку и в них не укладывается даже такое понятие, как, например, электромагнитная волна. Однако сказать об этом в открытую в Советском Союзе невозможно; и вот многие годы идет философская «подгонка» понятия радиоволны под философские концепции «марксизма-ленинизма».
Радиоволне, однако, еще повезло: она была открыта до установления советской власти в России, и объявить радио несуществующим оказалось затем довольно трудно. Но последующие открытия науки объявлялись в Советском Союзе несуществующими сплошь и рядом, если, по мнению невежд, возглавляющих науку в СССР, оказывались «несовместимыми с марксизмом-ленинизмом».
Такая судьба постигла даже одну науку довольно почтенного возраста — классическую генетику. Все учение о наследственности и изменчивости в живой природе, от опытов Грегора Менделя до теории гена, было объявлено реакционным, буржуазным и строжайше запрещено. За приверженность к этому «реакционному» учению поплатились жизнями замученный в тюрьме ботаник Николай Вавилов, расстрелянные профессора Левит и Агол, покончивший с собой профессор Сабинин. Была загублена научная карьера тысяч других — в том числе способнейшего советского генетика Николая Дубинина и замечательного исследователя химических мутагенов Иосифа Раппопорта. Зато с 1931 по 1964 год безраздельно властвовал в советской биологической науке одесский агроном Трофим Лысенко, чьи бредовые теории, в отличие от классической генетики, великолепно совмещались с «марксизмом-ленинизмом». Лысенко утверждал, например, что в природе нет и не может быть внутривидовой борьбы за существование; что организм способен наследовать признаки, приобретенные родителями при жизни, под влиянием внешней среды; что при определенных условиях одни виды растений и животных способны превращаться в другие: например, пшеница — в рожь, а кукушка — в пеночку. Лысенко отрицал необходимость минеральных удобрений в сельском хозяйстве, запрещал внутривидовое скрещивание (инцухт) кукурузы и посев односемянной свеклы. Вместо этого он настаивал на «превращении» озимых пшениц в яровые и на удобрении почв смесью земли, торфа и навоза. Настойчивое, под угрозой репрессий, «внедрение» лысенковских теорий в сельское хозяйство СССР привело к полному упадку этого хозяйства.
Когда в 1948 году зародилась и стала бурно развиваться кибернетика, она тоже была немедленно объявлена в СССР «буржуазной идеалистической лженаукой» и строжайше запрещена. Хотя этот запрет был в 1956 году снят, советские вычислительные устройства все еще отстают от западных на два поколения.
В конце сороковых годов в советской научной литературе прекратились все ссылки на теорию относительности и «сиониста» Эйнштейна, а в 1951 году вышел даже сборник «Против идеализма в современной физике», где клеймилось «идеалистическое эйнштейнианство». По счастью, до полного отрицания теории относительности дело все-таки не дошло. Зато полностью отрицалась и долгие годы предавалась официальной анафеме резонансная теория химических реакций.
Если сегодня идеологическое притеснение науки и не доходит до таких крайностей, то оно, тем не менее, существует и отражается на науке и ученых крайне болезненно. Когда моя работа над этой книгой уже подходила к концу, в «Правде» появились одна за другой две истерических статьи, требовавших «усилить идеологическое воспитание научных кадров». В одной из них содержалась открытая угроза по адресу тех ученых, которые, по выражению автора, «бравируют своей беспартийностью». Этих людей «Правда» обвинила в том, что они «подставляют бок врагу». Понятие некоего «идеологического врага», принимающего разные личины в зависимости от текущего момента («американский империализм», «западногерманский реваншизм», «международный сионизм») служит постоянным пугалом для всего советского населения и, в частности, для ученых.
Идеологический пресс крайне вреден для науки еще по той причине, что создает атмосферу нервозности, склоки и взаимного недоверия в научных учреждениях. Способности людей не одинаковы, и одна из областей, где индивидуальные различия сказываются особенно сильно, — как раз наука. Специалист, оказавшийся несостоятельным в своей науке, редко обладает достаточным мужеством или достаточной честностью, чтобы признать этот факт и уйти. Обычно он приписывает свои неуспехи либо судьбе, либо — что опаснее — «проискам врагов». В советских условиях у бесталанного специалиста есть хорошая возможность оставаться на работе в научном учреждении и даже мстить более удачливым коллегам за их талант. Эта возможность состоит в том, чтобы стать идеологическим ортодоксом, произносить «правильные» речи на партийных и иных собраниях, ставить под подозрение более способных, но менее «идеологически выдержанных» коллег. При минимуме ловкости такой неудачник в науке быстро делает политическую карьеру в научном учреждении — становится партийным организатором института, а там, глядишь, выдвигается в еще более крупные начальники. Поскольку такая карьера неизбежно строится на обвинениях против честных людей — в подавляющем большинстве вымышленных обвинениях, — постольку атмосфера в институте, где есть такой «идеолог», становится подчас невыносимой. К несчастью, малоспособных людей вообще больше, чем талантливых, и «идеологи» отыскиваются всегда. А как только начинается в институте или ОКБ склока и травля наиболее способных по идеологическим мотивам, так сразу прекращается плодотворная научная деятельность, если даже до того она и велась.
