— Есть несколько видов управления. Есть институциональное управление, в переводе на отношения между чиновником и ученым — это предъявление квалификационных требований к ученому со стороны государства. Скажем, человек, занимающий должность старшего научного сотрудника, должен публиковать не менее такого-то количества статей за определенный период, иначе он не пройдет аттестацию. Существующие сейчас квалификационные требования в Академии наук, в принципе, достаточно жесткие. Если они выполняются, то это уже значит, что халтурщиков нет. То есть люди публикуются. Какого качества результаты, в каких журналах — это отдельный вопрос, здесь нужна экспертиза.
Есть мотивационное управление: ученых деньгами заинтересовывать тяжело, потому что приоритеты не те, но все-таки немножко можно. Была и есть такая неплохая вещь в Академии наук, как ПРНД — показатель результативности научной деятельности, который вычисляется как взвешенная сумма разных публикаций, а вес публикаций зависит от тех журналов, где что опубликовано. К сожалению, денег на эти надбавки выделяют не очень много. В 2007 году, когда начинался трехэтапный пилотный проект реформирования академии, какие-то деньги на это были. Сейчас почти нет. Сделайте так, чтобы за статью в солидном журнале платили в сто раз больше, чем в каком-нибудь местном региональном вестнике, который никто не читает. Тогда люди перестанут писать в «вестники» и будут стараться, кто может, писать в ведущие журналы.
Третий тип управления — информационное. Доступ к англоязычным журналам достаточно дорог и есть далеко не у всех, особенно в провинции. Доступ к Web of Science и прочим базам не для цитируемости, а просто для нормальной работы ученого, для проведения обзоров — он тоже очень дорог и не у всех есть. Обеспечьте людей информацией, и тогда многие проблемы решатся. Заодно подтянем наши научные школы в провинции, многие из которых сейчас оказались в ужасающей ситуации. Наука в СССР была фактически самодостаточной и полной по спектру. Люди имели возможность ездить по стране для обмена опытом, участия в конференциях, повышать квалификацию. С началом 1990-х такая возможность почти исчезла. Сейчас полегче стало, но все равно далеко от идеала. Произошла самоизоляция. За прошедшие двадцать лет многие провинциальные научные школы «окуклились». И они начинают самовоспроизводиться. Хотя там остались квалифицированные люди, скажем, хорошие математики. Им просто нужно дать возможность влиться в мировую науку, дать информацию и возможность контакта с коллегами из России и других стран.
— Проблема оценки труда ученых и реформа Академии наук тесно связаны. Сама идея реформы возникла и объяснялась в том числе тем, что у нас низкий уровень публикаций в ведущих журналах, что на статьи наших ученых мало ссылок. Ожидаете ли вы каких- то позитивных сдвигов от реформы, какая происходит сейчас? Как вы оцениваете все происходящее?
— Как человек, занимающийся локальной организацией науки, я могу высказать предположение, что большинство наших российских ученых сейчас работают, как могут. Ведь не то чтобы люди бездельничают и, если их запугать или простимулировать, они начнут работать в два раза лучше, в три раза лучше. Нет, это иллюзия. Следовательно, что бы ни делалось, даже системно, быстрых результатов не получить. И все реформы должны быть нацелены на такие системные изменения, которые, если мы хотим при той же численности обеспечить преемственность и отдачу, обеспечили бы приход в науку нового поколения людей с высокой мотивацией, научной эффективностью и продуктивностью. На это надо как минимум десятилетие. Чтобы написать первую самостоятельную статью в серьезный журнал, нужно в среднем от трех до семи лет после окончания вуза. А для этого таких людей нужно подготовить, отобрать, замотивировать, организовать их поток в научные организации с учетом возможного отсева. Это десятилетия! Разрушить науку легко, создать трудно.
Что касается текущей реформы, то ситуация же меняется каждый день. Сейчас в законе, который принят, слишком много неопределенностей, все зависит от того, как он будет реализован. Но быстрых изменений скорее не будет. А насколько улучшится или ухудшится ситуация? Ухудшения неизбежно будут, главное, чтобы не очень надолго. Потому что любая перестройка болезненна и требует времени, усилий и жертв. А насколько станет лучше и когда, с учетом неопределенности в реализации не берусь сказать. Вообще, неблагодарное это дело — в теперешней ситуации — что-то прогнозировать. Работать надо.
Схема
Развитие науки об управлении
Геворг Мирзаян
Гражданская война в Сирии закончилась. Однако искусственно выращенный в ее процессе джихадистский центр еще долго будет оказывать свое тлетворное воздействие, в том числе на территориях своих бывших спонсоров
Фото: David Rose / Panos Pictures / Grinberg Agency
Тактическое окончание гражданской войны в Сирии, случившееся после того, как Запад перестал ее поддерживать, означает, что на самом деле это разрушительное противостояние набрало такую силу исключительно благодаря внешней поддержке. Совместный интерес целого ряда влиятельных игроков превратил локальное восстание против режима Башара Асада в масштабную гражданскую войну, которая разорила половину страны, унесла жизни ста тысяч человек и сделала каждого десятого жителя 22-миллионной страны беженцем. Европа, Турция, США и страны Залива хотели превратить сирийский внутренний конфликт в войну на периферии против Ирана, выбить Сирию из-под власти Исламской Республики и создать вдоль всей западной иранской границы санитарный кордон, который закроет от аятолл весь Ближний Восток.
Теперь сирийское противостояние стало тем, чем и было с самого начала, — террористическим восстанием джихадистов, финансируемых Саудовской Аравией и Катаром. Однако в процессе военных действий с обширной внешней поддержкой джихадисты сильно укрепились в Сирии, и теперь в западных СМИ пишут не о борцах за свободу, а о превращении Сирии в глобальное поле джихада, убежище и тренировочный полигон для экстремистов со всего региона.
Новый лик
По данным британских исследователей из журнала Jane’s, в Сирии против режима Асада воевало почти 100 тыс. боевиков, объединенных в тысячу банд. Из них 10 тыс. можно причислить к джихадистам и наемникам из-за рубежа, которые лояльны международным террористическим организациям. Наиболее известные из этих группировок — «Джабхат ан-Нусра» и «Исламское государство Ирака и Леванта» (ИГИЛ); оба эти движения уже успели отметиться рядом громких терактов и регулярными похищениями людей. Еще 30–35 тыс. бойцов сочувствуют их взглядам и являются, по мнению издания, радикальными исламистами, сконцентрированными именно на завоевании Сирии. 30 тыс. можно назвать умеренными исламистами, а оставшиеся 30 тыс. — светские националисты.
До тех пор пока Запад щедро финансировал и снабжал сирийскую гражданскую войну, а также пока существовала возможность американской интервенции, исламисты (их финансировали прежде всего страны Залива) вели себя более или менее тихо и уважали интересы западных клиентов в лице умеренных сирийских боевиков. Однако когда в США было принято политическое решение отказаться от войны в Сирии, «умеренные» исламистам стали уже не нужны. 24 сентября 13 группировок выступили с совместным заявлением, в котором они открестились от Сирийского национального совета, обязались руководствоваться шариатом и сделать его единственной возможной системой права в стране. И тут же развернули войну против умеренных. Причем ключевую роль в рядах исламистов играют не столько местные боевики, сколько иностранные джихадисты. Так, боями исламистов в городе Ракка командовал полевой командир из Ливии, перемирие в городе Азаз со стороны радикальных боевиков подписывали кувейтец и чеченец. Иностранные наблюдатели отмечают их высокие боевые качества, на порядок превосходящие возможности умеренной части сирийской оппозиции. На сегодня у нее нет достаточного количества денег, оружия и людей, чтобы вести войну на два фронта, и ее лидеры обсуждают возможность компромисса или даже капитуляции перед той силой, которая может им хотя бы гарантировать жизнь, — режимом Башара Асада.
