тунеядцам. И «раб многомощный» превратился в «смерда». Когда общество людей перешло к рабовладению, тогда и переосмыслилось слово «раб» – из высокой категории свободного почитаемого труда в категорию подневольной и неумытой рабсилы.
Ру – старый бог – умирающий. От него происходят слова: рухнуть, руина, рухлядь и, наконец, – труп, труба… Спрашивается, почему русичи молились именно этому богу? Очень просто – они умоляли его подняться утром в образе прекрасного Ро. – Степа с треском почесал голову. Он никогда еще не говорил так горячо и так долго. – Собственно, и самоназвания многих древнейших народов и племенных союзов Средиземноморья: росены, рутены, расы – происходят от обряда, от того, какому богу молились жрецы их племен. А «сен», как и сейчас, – сын. Дети солнечного жреца: Роса, Раса или Руса…
Я думаю, у славян солнечная троица имела такие имена:
Ро – Род и Роженицы.
Ра – Радость.
Ру – Руян. Остров Руяна его дом. Сейчас остров Рюген в Балтийском море. Туда он уходил. Там под землей в пещере творилось волшебное действо его возрождения. Солнечная кузница. Там варилось золото и самоцветные камни. Там рождались русалки… Кстати, «круг» – движение к Ру – солнцеход.
Я слушал Степу, но смотрел на Люстру. У Люстры из-под очков текли слезы.
И может, ничего не случилось бы, не коснись Степа драматургии смыслов, в чем Люстра, безусловно, усмотрел издевку.
– Кстати, о твоей этой драматургии, – сказал Степа. – Одна из восьми форм Шивы, соответствующая Солнцу, именуется Рудра. Слышишь, как Ру перебарывает Ра: удушает его и сбрасывает в…
И тут Люстра ударил Степу в нос. Сам заревел, забормотал и бросился бегать от нас. На бегу он попытался вытереть глаза и сорвал с головы свой «хрусталь». Очки упали на булыжник. Но Люстра не остановился.
Сердца наши сжались в точку – мы бросились к очкам. Они были целы. Я протер их платком. У Степы из носа текла кровь.
– Ну, Люстра, – бормотал, он. – Ну, ражий гад. Мы не обсуждали Люстрину истерику. Мы понимали его – для нас он был прав. Мы любили его.
Отдавая очки его матери, мы сказали, что немножечко побили ейного Ваню, а для этого мы всегда, мол, очки с него убираем.
– Не очень побили-то? – спросила она.
– Очень его не побьешь, – Степа продемонстрировал ей свои расквашенный нос.
– Дураки вы, – сказала сна. – Ребята в вашем возрасте за девочками ухаживают…
Здесь бы и поставить точку в рассказе о блистательном первобоге Ра, тем более, что в довесочке, который мне хочется к нему прилепить, героем оказываюсь я сам, а это, по нашей, якобы, морали, ставит скромность повествующего под сомнение.
Так же дня через три, может и через пять, встретил нас во дворе Андрей Федорович.
– Ваня рассказал мне о вашей гипотезе с солнечной Троицей, – сказал он Степе. – Думаю, вы в свое время станете безусловно годным для бронзы. А вы… – Он повернулся ко мне: – Колесо – это интересно, но вы, по-моему, все же отстаете от друзей.
– Это по-вашему, – сдерзил я. – А по-моему, так я на высоте. – Я хотел было направить этого дядю Андрюшу подальше, но, заметив булыжники в Степиных глазах, сказал нагловато: – Оставаясь фаллическим центром мироздания, столпом плодородия и общественной жизни, бог Ра все более вторгался в осмысляемый геометрией физический космос, религию и искусство, порождая гнезда слов и терминов от всех своих мыслимых транскрипций. «Пророк» – безусловно от Ра. «Грех» – тоже от Ра. Сам Ра безгрешен, потому что «грех» – это уже культура – сотворение кумира, и первым кумиром, безусловно, был сам Ра. И вот, чтобы не замутить светоносимость Ра, для обозначения процессов и принципов наслаждения русский язык нашел новый корень – «уд». Следовательно, удовольствие, удовлетворение, «удача»…
Андреи Федорович засмеялся.
– Удалец, – просипел он.
– Бог Ра хоть и стал невольным адептом чистого разума и красоты, он все же оставил для себя бремя блаженства: удивление – радость разума! – Я помолчал и добавил мечтательно: – Хотелось бы знать, какие удивительные слова сформирует наш могучий язык, опираясь на современную матершину.
Я запомнил что сказал в ответ на эту мою пламенную и, как мне показалось, ироническую речь Андрей Федорович. Не дословно, конечно, но все же…
Когда народ беден и не может позволить каждому по телескопу и микроскопу, тогда пускай обратит он разум своих детей к языку, как величайшему и бесплатному инструменту познания. Язык всегда с нами в том объеме, в каком каждый из нас может его осмыслить. Он как сказочное сокровище, которое герой получает по норме – сколько сможешь поднять, столько и уноси. В нем есть все: и порох, и незабудки, и дом, и дым. Из него очень скоро можно понять, что слово «сердце» и слово «центр» синонимы, но с той разницей в смыслах, что в сердце мы имеем Бога и Любовь, а в центре – начальника и принуждение. Что размышляя над словом и делая для себя даже маленькие открытия, мы станем получать наслаждение, и наслаждение это станет подвигать нас к разуму.
Ученые называют такое занятие народной этимологией. Пусть это нас не смущает: «народное» вовсе не значит «плохое».
– Смелее, молодые люди, – сказал тогда Андрей Федорович. – И пусть сопутствует вам «Ода к Радости», где слово Радость вы познаете с больной буквы, как имя Бога.
Импровизация
Будущее окрылено тайной. Тайной окрылено и прошлое. И каким-то образом они связаны. Чем дальше в прошлое мы углубляемся разумом, тем с более отдаленным будущим соприкасаемся душой.
Христос говорит: живите как дети. Возможно, он имеет и виду неустанное незлобливое любопытство, одушевление времени и расширение нашего творящего «Я» на весь универсум.
Нужно чувствовать себя как ребенок в пустой квартире и оживлять все таинственное, как ребенок оживляет скрип рассохшегося шкафа, звук капель, падающих из крана. Одушевленная тайна манит нас цельно и сильно, как любовь-познание происходит не в некоей плоскости, а в некоем живом пространстве.
Хорошо, когда в культуре народа имеются и мистика, и абсурд, и, как условие здоровья, – миф.
Миф вечен, но чувство у меня такое, что в глубине его структуры запрятаны стеклянные часы. Они идут. И тикают неслышно. Они очень хрупки.
Оставалось полгода до начала войны.
Мой друг Степа, полагая архитектуру самым мощным воспитателем масс, целиком ушел в рисование. Я крутил сальто, силясь запрыгнуть в пятерку лучших гимнастов города. Люстра перешел от возвышенных размышлений о первобоге к народному мифу. На вопрос, что это такое, отвечал:
– Сам не
