Через несколько лет Лаура пошла кататься на коньках на очень милом маленьком пруду рядом с нашим домом. Она была в куртке с вытянутым, похожим на трубу капюшоном. Вдруг я заметил, как к ней подошла полная бабушка, наклонилась и стала что-то с ней делать. Через несколько секунд очень грустная Лаура подъехала ко мне. Капюшон ее был расстегнут. «Что она сказала тебе?» — спросил я. «Она сказала, что я слишком тепло одета».
В посудном магазине на одного американского дипломата буквально напали, когда он посадил дочь на плечи, чтобы девочка нечаянно чего-нибудь не разбила. По его словам, к нему со всех концов магазина подходили женщины, говоря, что так делать нельзя, что девочка будет сутулиться!
Однажды я увидел двух мальчиков, которые пробирались через сугробы около Кремля. Сгребавшие снег две полные женщины в оранжевых куртках гневно закричали ребятам, чтоб те остановились, вернулись и больше там не ходили. Мальчики не обратили на них никакого внимания и спокойно продолжали свой путь. Поначалу мне это показалось еще одним классическим примером абсурдного запрета: ну почему нельзя ходить возле Кремля? Только услышав разговор этих двух женщин, я понял причину их беспокойства. Одна сердито сказала второй: «Вот сорванцы, ноги насквозь промочат!»
Забота о ближнем — как взрослом, так и ребенке — свойственна всему советскому обществу и являет собой смесь природных инстинктов и социальных манер. Как-то у светофора Дебору (жена автора. — Примеч. перев.) сурово отчитал водитель остановившейся рядом с нею машины за то, что у нее грязный автомобиль (за это, кстати, вас может оштрафовать милиционер). В дипломатическом зале аэропорта Внуково, когда в Москву в январе 1976 года приехал госсекретарь США Генри Киссинджер, один американский дипломат, политический советник посольства США Маршалл Бремент, получил выговор за то, что стоял на летном поле без шапки. Отругал его министр иностранных дел СССР Андрей Громыко.
Безусловно, все это делается из самых добрых побуждений, особенно если речь идет о детях. Даже самый официальный русский тает при виде маленького ребенка, переходя на чудесный ласковый язык:[1]«мокренький», «хорошенький» вместо «мокрый», «хороший». Не сосчитать, сколько раз советская таможня пропускала нас без досмотра, если плакали от усталости после долгого полета наши дети. Маленькое, усталое, плачущее лицо служило пропуском в глазах даже самого строгого инспектора.
Все государственные учреждения также очень внимательно относятся к детям. Во время школьных каникул телевидение большую часть дневной программы уделяет им. 106 кукольных театров и 77 цирков устраивают дополнительные дневные представления. В каждом городе огромные средства тратятся на кружки по интересам, секции, музыкальные школы и другие всевозможные формы организации досуга детей. По всей стране в метро висят объявления, призывающие пассажиров уступать места гражданам с детьми и ветеранам. Около крупных вокзалов на стоянке такси есть даже отдельная очередь для родителей с детьми.
В нашем доме дети совершили целый переворот в личности домоуправляющего. Он носил гордое звание «комендант», ходил в форменной куртке, но жалобы на протекающую крышу или неработающее отопление оставлял без внимания. Когда же жильцы дома, собравшись, превратили маленькую площадку для автомобилей во дворе в игровую, комендант — по собственной инициативе — проявил просто невероятную активность. Откуда-то появился целый парк аттракционов: две карусели, качели, скамейки. Все это домоуправляющий с помощью двух рабочих раскрасил в яркие цвета. Когда я стал его благодарить, восхищаясь тем, что он за столь короткий срок сумел все это достать (непростая для СССР задача), он улыбнулся и сказал: «Дети — наше будущее».
* * *
…Вообще, в Советском Союзе все недостатки системы скрыты за глазурью аккуратности и упорядоченности, и ребенку дают мало возможности самовыражаться. Войдите в любой, даже прекрасно оборудованный советский детский сад и вы увидите, что всей деятельностью детей руководит преподаватель. В одном углу большие синие кубы сложены в виде красивой лодки, что пятилетнему ребенку сделать явно не под силу. В другом углу строительные блоки дети используют, чтобы строить город — по рисунку, а не просто складывать самую, самую, самую высокую башню. В уголке природы стоит клетка с попугаем, аквариум с рыбками и несколько цветов в горшках, причем все это так аккуратно, что явно сделано не руками ребенка.
Посторонний человек, зашедший в хороший западный школьный класс, довольно быстро сможет составить себе представление о том, какие в нем учатся дети: читая рассказы, рассматривая рисунки и другие предметы детского творчества, как это привыкли делать американские родители, глядя на акварельные рисунки или портреты одноклассников. В советских же классах на полках и стенках нет ничего, сделанного детьми, и невозможно понять, кто здесь учится.
Школьнику нечасто представляется возможность испачкать руки, занимаясь лепкой или оформлением, скажем, класса. Нет ничего экспериментального, такого, что говорило бы ребенку: «Погляди на меня. Что я такое? Что ты сможешь из меня сделать?» Например, нет стола, на котором бы стояли различные твердые и мягкие предметы — специально для того, чтобы их трогать и обсуждать. Нет стола с детскими книгами, чтобы дети могли при желании подойти и полистать книжку. После нашего визита в детский сад № 104 Дебора заметила, что в саду нет ни одной комнаты, посвященной творческому анализу мира, такой комнаты, где ребенку все бы говорило: «Слушай, твое восприятие так важно!»
Ярче всего стиль образования и предъявляемые к нему требования видны на уроках изобразительного искусства. Основной упор здесь делается на реалистичное рисование или моделирование, часто исходящее из строгого образца. В одной группе все дети лепили совершенно одинаковых пластилиновых петухов. Воспитатель был ими очень доволен. На полке лежали — лежали, а не висели — рисунки вьющегося стебля растения. И вновь все они были одинаковы, за исключением одного довольно патетического наброска. Смущенный директор детсада сказал, что это рисунок новенькой девочки, которая пришла в группу всего несколько дней назад и которая скоро будет рисовать как все. Согласно обычаю, принятому в советских детских учреждениях, рисунки были подписаны не спереди, где подписи могли бы стать заявлением о себе, а на обороте бледным карандашом.
Вообще, учителя испытывают неловкость за рисунки, не похожие на остальные. Мой знакомый, попав в школу на урок рисования, видел, как 30 восьмилетних детей перерисовывали изображение снеговика с такой аккуратностью, как будто копировали через кальку. Один мальчик раскрасил своего снеговика желтым цветом, за что получил строгое замечание от учителя.
В Душанбе мне показали сделанные школьниками аппликации из бархатной бумаги. Все они изображали дерево. К чрезвычайному неудовольствию учительницы, у одного дерева листья были черные. «А, это наш афганец сделал», — с нервным смешком, как будто по секрету, объяснила она, видимо ожидая, что я ей заговорщически подмигну в ответ: мол, большего от афганца и ожидать нечего.
В упоминавшемся выше детском саду я просматривал пачку рисунков, которые дети сделали на строительной площадке, получив указание рисовать только то, что видят. С разной степенью умения ребята выполнили задание учителя. И только один мальчик внес в свой рисунок замечательный, как мне показалось, элемент выдумки и фантазии: прямо в центре площадки он нарисовал золотоволосую принцессу, похожую на волшебницу. Я показал на нее учителю, который, решив, что мне это не нравится, поспешил заверить меня, что на стройплощадке действительно стояла светловолосая девушка.
Фантазия существует в совершенно конкретных образцах: в старинных русских сказках, мультфильмах, цирке, но если дети пытаются фантазировать в рисунках, рассказах или играх, взрослыми это чаще всего не поощряется. Игры в детсадах, видимо, ценятся выше всего, если максимально приближены к реальности. Они задумываются как уроки познания большого мира, а не как попытка дать волю личным чувствам или переживаниям.
Бреннан и Нина Клоуз, отец которых, Кевин, два года работал московским корреспондентом «Вашингтон пост», рассказали мне о своих впечатлениях от двух лет учебы в советской начальной школе. «Они совсем не творческие личности, — сказал мне Бреннан о своих бывших одноклассниках. — Совсем. У них, по-моему, мало творческого воображения». По его словам, на уроках изобразительного искусства хорошие отметки ставили за две веши — точность и аккуратность.
Не могу сказать, что происходит в этом отношении в домах, которые в любом обществе необычайно разнообразны в зависимости от интеллектуального уровня и социального поведения хозяев. С огромным удовольствием в СССР читают книги Корнея Чуковского и стихи Пушкина. Но я почти уверен, что родители следуют принципам, разработанным школьными учителями. В ответ на вопрос Деборы, как их дети играют, мы увидели непонимающее выражение лица двух родителей, а ведь спрашивали мы у довольно высокообразованных людей. Несколько раз родители говорили мне, что они специально не дают своим детям фантазировать, как будто фантазия — что-то нездоровое. Возможно, это следствие общей нелюбви к самоанализу. Погружения в подсознание в стиле Достоевского мало популярны в современном советском обществе, за исключением общего интереса к самим классикам, книги которых исчезают с прилавков, не успев на них появиться. В повседневной жизни совсем не прибегают к социологическому и психологическому анализу в воспитании детей, в отличие от традиционного западного интереса к личности. Общее внимание привлечено к внешним проявлениям личности, к ее деятельности, а не к внутренним мотивам, хотя внутри может кипеть котел чувств, которые никому не интересны до тех пор, пока они не начинают выплескиваться через край…
