А капельки на лице М.С. появились, и выражение озадаченности тоже: “Бестия – всех обошел!”. Наверное, он подумал так не без одобрения: поучительно же для практики партработника.
Доклад дочитывал В.В.Карпов, и опять то, что нужно: Г.М.Марков будет избран председателем как бы почетным, В.В.Карпов – рабочим. Дочитывая марковский доклад, Карпов уже вступал в должность “рабочего”.
Ну как все продумано, а? Недаром же съезд не чей-нибудь, а инженеров человеческих душ.
В тот же день Е.К. Лигачев – давний друг и земляк Г.М. Маркова – побывал у дружка-земляка в больнице и доложил съезду: положение больного не очень тяжелое, но очень беспокоится семья (жена и две дочери – все члены СП).
Несколько лет спустя я узнал (“ЛГ” опубликовала), как было дело.
На Политбюро вопрос: кому быть председателем СП? Возгласы:
– Залыгин!
Горбачев, именно он, против:
– Мягкий очень. Не подойдет. Оставим Маркова почетным председателем, Карпова сделаем рабочим. Залыгину (кажется так, в “ЛГ” не читал) дадим “Новый мир”.
Если так и было решено Политбюро, тогда зачем же Маркову было разыгрывать предынфарктное состояние? Удивлять Горбачева? Просто: Марков-то знал о настроениях “в массах”, а Горбачев о них не знал.
Спектакль так спектакль!
Но я и до сих пор с уважением отношусь к Маркову – умен так умен! В случае со мной – не мстителен (немного), а ведь мог бы! К тому же он и вправду хорошо знал: никакой я не председатель, не руководитель! И как же он был светел лицом, как уверенно-благодушен, когда представлял меня как главреда коллективу редакции “Нового мира”!
Изобразить бы все это беллетристически, но не по плечу!
О Лигачеве я мог бы порассказать – человек очень честный и очень глупый, такие в партаппарате обязательно должны быть во всех инстанциях.
Я знал его: он был секретарем Советского РК КПСС г. Новосибирска, созданного специально для Академгородка, мы с ним были в комиссии по выбору стройплощадки под этот городок (председатель – академик М.А. Лаврентьев), потом – секретарем Новосибирского обкома КПСС по пропаганде – опять общались (Е.К. очень старательно общался с писателями). Позже Е.К. уехал в Москву, потом Первым в Томск, оттуда звонил мне в Новосибирск: помогите создать в Томске писательскую организацию – квартиру дадим. (Я посоветовал пригласить двух братьев из Хабаровска, они там хватили горя в склоках.)
Ну а Гоша-то, право, каков! Из сибирской таежной глухомани паренек в бахилах – куда двинулся?! Романы один за другим, совершенно никуда негодный роман “Сибирь” (первый, “Строговы”, был лучше), дважды Герой Соцтруда, лауреат всех премий, в академики замахивался – не вышло, очень был расстроен: “Происки!”.
Умница. В Европе дальше пошел бы: память необыкновенная, трудоспособность, людей чует изнутри, карьерист. Да ведь и пережил немало.
Гошин рассказ.
“Когда в 37-м стали сажать, я работал редактором молодежки в Новосибирске. Успел, вовремя убежал в тайгу, в деревню. Агния (жена, вернейшая подруга) учительствовала, а я дома сидел, не высовывался, не дай Бог высунуться. Перебивались с хлеба на воду. Вдруг по радио и по другим источникам: всем, кто был репрессирован, исключен из партии, отошел от нее, явиться в крайком, в Новосибирск, с партдокументами, все будут восстановлены, всем будет компенсировано! Я и поверил. Сдуру, конечно, молод еще был, поверил. Добрался до Новосибирска, навел справки: прием в крайкоме с четырех, кажется, часов. Подался. Иду. Сердце от радости трепещет, в руках держу партбилет.
Места до боли знакомые, хаживал тут тысячи раз, темно уже, но и в темноте все узнаю. Вдруг – что такое? – человек бежит мне навстречу, за этим же человеком еще кто-то, двое. Человек – голос показался знакомый, акцент вроде латышский, но кто, не узнал, – кричит мне:
– Там – хватают!
Вот тут до меня дошло, что и как, и я рванул в обратную сторону. И что ты думаешь: за мной тоже двое, а того латыша, похоже, догнали. Ну тут уж я рванул так рванул, не припомню, чтобы и еще когда-то так же! Места, говорю, знакомые, я через двор и вниз, под откос, в выемку железной дороги. Ну тут, на бровке откоса, догнал-таки меня один, полушубок был на мне крестьянский, он – р-раз! – и в воротник вцепился, а я -р-раз! – из полушубка выскочил, налегке еще прибавил, под откос скатился. А морозец этак градусов тридцать. Вокзал близко, отдышаться, погреться можно, но я побоялся – там наверняка за нашим братом охотятся. Сам охотник – и белковал, и медвежатничал, знаю. И за Каменку к знакомым подался, едва живой дошел. Знакомые ни о чем не спрашивают, поняли. Переночевал, одежку какую-то мне дали, я, минуя железную дорогу, снова в тайгу подался. К Агнии. Год ли, что ли, прошел, тогда только и вышел из тайги. Вот ты беспартийный, ты не знаешь, сколько наша партия пережила, а я знаю – на себе испытал”.
Семнадцать лет при А.Т. Твардовском я был его автором (четыре года – при Симонове). После ухода А.Т. (ушел? ушли?) я дал себе зарок – больше не печататься в “Новом мире”. Мы советовались с Юрием Трифоновым: он будет и дальше печататься, я – нет, я гораздо больше был связан с А.Т. и в литературе-то оказался благодаря ему.
Надо бы написать об этом подробнее, не хочется повторяться: писал уже. В каком-то сборнике, посвященном памяти Твардовского, кажется, 12 эпизодов из встреч и бесед с ним.
Карпов – он долго был сначала заместителем, а потом главным редактором “НМ” – многократно приглашал меня к сотрудничеству, я не шел. В то время “Наш современник” был, пожалуй, самым любопытным по прозе, я пошел туда, но в 1986 году, будто предвидя ближайшие события, отдал рассказ “Женщина и НТР” в “Новый мир”. Тем более что это рассказ интеллигентский, “Наш современник” уже тогда такие не жаловал.
Я так жалею, так жалею, что слишком мало общался с Юрием, все откладывал на потом, Юрия (и Шукшина) очень не хватало, не хватает все эти годы – “перестроечные”.
Шел я на “Новый мир” годика на два-три – никак не больше. Самому годиков-то уже 72! Вот-вот и 73! Сколько же можно еще тянуть? Чувствовал за собою и еще одно обстоятельство: я – первый беспартийный главный! Сами (т.е. ЦК) назначили – значит, сами и должны будут считаться с тем главным, который не подчинен партдисциплине (и партиерархии).
И действительно: “НМ”, по крайней мере до тех пор, пока всеобщий финансовый крах и развал не охватили и его (а в финансах и предпринимательстве я ничего или ничтожно мало понимаю), был моим делом. Интересно было делом заниматься, интересно было узнавать, ни одна из перипетий, с ним связанных, меня не угнетала, а только занимала, увлекала даже. И так шло долго – до середины 1992 года примерно.
Ну а потом… Не знаю, дойду ли я до этого “потом”. Уж очень оно муторное…
Все тот же вопрос о “записках”.
Почему “записки”, а не дневник?
Не знаю, почему я не умею вести дневников, – они мне претят, да и только. Но незнание, неумение тоже можно объяснить, попытаться это сделать. Попытаюсь.
Для меня (а может быть, и вообще?) существует только то, что я помню. Жизнь так и делится на две части – запомнившуюся и забытую.
Забытая тоже была, действовала на меня – на мой психологический склад, на то, как складывался мой способ мышления, на здоровье, на мои привычки, на судьбу – все это так, однако то, что не сохранилось в памяти, не существует для меня. Оно выпало не из всей жизни, но из жизни памяти, оно – тоже я, но бессознательное, а всякое размышление о себе и о событиях требует памятного сознания. Без памяти нет факта.
Я очень хорошо знал Корнея Чуковского. Позже читал (печатал в “НМ”) его дневники. Подробностей – тьма, дневник ведь. Но у Чуковского была и изумительная память. Он обладал механизмом, который двигал им при написании дневников, дневники развивали его память, память требовала дневников, он без дневников задохнулся бы от собственной памяти.
У меня такого механизма нет, память неважная и очень своеобразная. (Об этом еще скажу.)
Самым интересным было то, с чем надо было бороться, – цензура.
Цензура еще года два или три после моего прихода в “НМ” действовала вовсю. В Главлите подписывался каждый номер. Я в Главлите бывал много раз. В настольном списке служебных телефонов у меня был телефон зав. отделом художественной литературы Солодина. Очень умный человек, прекрасно знающий литературу. Была еще какая-то дама, непосредственный шеф журнала (фамилию забыл). Почти на каждую редколлегию к нам приходили двое мужиков: из горкома, из райкома КПСС. Слушали. Молчали. После заходили ко мне в кабинет, делились впечатлениями. Впечатления нормальные. К главному относились с уважением. Работе не мешали. При мне – вполне симпатичные мужики, а что уж они говорили “там” – откуда мне знать? Я знал одно: они мне не мешали по крайней мере, видимо, даже и подозрений не вызывали. Я не подозрителен.
Бывал и представитель КГБ. Один раз заходил ко мне, представился (фамилию не помню), а вот к ответственному секретарю Резниченко заходил каждый месяц и беседовал подолгу. Но опять-таки – ничего видимого.
