Упомянутая встреча со знаменитым еврейским писателем Шолом-Алейхемом (Шолемом Рабиновичем) якобы состоялась в 1909 году, когда будущему телепату было девять лет. В мемуарах говорится: «Помню его внимательный взгляд из-под очков, небольшую бородку и пышные усы. Помню, как он ласково потрепал меня по щеке и предсказал большое будущее. Нет, это не было предвидением. Просто Шолом-Алейхем верил в неисчерпаемую талантливость народа и в каждом втором мальчике хотел видеть будущее светило». В этой встрече не было бы ничего невероятного, если бы не одно обстоятельство — в 1905 году, после кровавых еврейских погромов, писатель покинул Российскую империю и не возвращался туда до 1914 года. Поэтому он никак не мог в промежутке между этими датами посетить Гура-Кальварию, и его «благословение» Мессинга стало первым из вымышленных встреч последнего с видными историческими деятелями. Из мемуаров видно, что телепат любил подчеркнуть свою близость к сильным мира сего, не стесняясь при этом приврать — благо все, с кем он будто бы встречался, к тому времени ушли из жизни.
За исключением этого эпизода, свои ранние годы Мессинг описывал вполне правдиво: «У меня не было детства. Была холодная жестокость озлобленного жизнью отца. Была убивающая душу зубрежка в хедере. Только редкие и торопливые ласки матери могу я вспомнить тепло. А впереди была трудная кочевая жизнь, полная взлетов и падений, успехов и огорчений. Впрочем, вряд ли бы согласился я и сегодня сменить ее на любую другую». В версии Шенфельда он добавляет: «Когда Бог был милостив и случался большой урожай, да еще удавалось его выгодно продать, отец посылал меня в хедер, чтобы я немного поучился. Тогда мне позволяли надевать ботинки, а то я, делая честь отцовскому прозвищу, бегал босым до поздней осени. Брюки и курточку мне шили из перелицованной старой отцовской одежды. Еда у нас была: черный хлеб, картошка, лук, репа, кусочек ржавой селедки на ужин и кофе из ячменя и цикория, который мать утром варила на весь день в большой кастрюле».
Создается впечатление, что Вольф учился от случая к случаю, да так ничему и не выучился. Но вряд ли это так: после хедера раввин решил послать его в иешибот (точнее, йешиву, что означает «заседание») — учебное заведение, готовившее духовных служителей. Это значит, что он был прилежным учеником и успешно усваивал талмудическую премудрость — ничему другому в хедере не учили. Программа йешивы была богаче — здесь изучали также русский язык, арифметику, иврит, историю и географию Палестины. Окончивший йешиву становится раввином, но Мессинга эта участь не прельщала: «Я наотрез отказался идти после окончания хедера в иешибот. Со мной сначала спорили, потом отступились. И тут произошло первое и единственное в моей жизни чудо, в которое я верил довольно долго. С тех пор я не верю чудесам, но ведь тогда мне было всего девять лет.
Однажды отец послал меня в лавку за пачкой папирос. Время было вечернее, солнце зашло и наступили сумерки. К крыльцу своего дома я подошел уже в полной темноте. И вдруг на ступеньках выросла гигантская фигура в белом одеянии. Я разглядел огромную бороду, широкое скуластое лицо, необыкновенно сверкавшие глаза. Воздев руки в широких рукавах к небу, этот небесный — в моем тогдашнем представлении — вестник произнес: «Сын мой! Свыше я послан к тебе, предречь будущее твое во служение Богу. Иди в иешибот! Будет угодна Богу твоя молитва.» Нетрудно представить себе впечатление, которое произвели эти слова, сказанные громоподобным голосом, на нервного, мистически настроенного, экзальтированного мальчика. Оно было подобно вспышке молнии и удару грома. Я упал на землю и потерял сознание».
Очнувшись, потрясенный мальчик согласился поступить в йешиву, которая находилась в другом городе — «с этого началась моя жизнь вне дома». Вместе с другими учениками он жил в молитвенном доме при школе, занимаясь после уроков уборкой и другими хозяйственными делами. Питались они по графику в домах местных жителей, которые кормили чужаков впроголодь. «Так прошло два года, — вспоминает Мессинг. — И так, наверное, и сделали бы из меня раввина, если бы не одна случайная встреча». Однажды в молитвенный дом явился нищий громадного роста, в котором Вольф к своему удивлению узнал «посланца неба», который заставил его подчиниться родительской воле. В голове его мгновенно пронесся вихрь мыслей: «Значит, отец просто сговорился с этим прошедшим огонь и воду проходимцем, может быть, даже заплатил ему, чтобы тот сыграл свою «божественную» роль! Значит, отец попросту обманул меня, чтобы заставить пойти в иешибот! Если пошел на обман мой всегда справедливый и правдивый отец, то кому же верить?! Тогда ложь все, что я знаю, все, чему меня учили. Может быть, лжет и Бог?!. Может быть, его и нет совсем? Ну конечно же его нет, ибо существуй он — всезнающий и всевидящий, он не допустил бы такое. Он на месте поразил бы громом нечестивца, осмелившегося присвоить себе право говорить от его имени».
Эти мысли, по словам Мессинга, «мгновенно разметали в клочки и очистили мой разум от всего того мусора суеверий и религиозности, которым меня напичкали в семье и в духовных школах». В Советском Союзе, особенно во времена хрущевских гонений на религию, телепат не мог написать ничего другого. На самом деле, как уже говорилось, он на всю жизнь сохранил верность иудаизму и покинул училище не из богоборчества, а из-за желания вырваться из тесноты местечка в просторный и полный возможностей большой мир. Впрочем, покинул ли? Не исключено, что он благополучно закончил йешиву (учеба там длилась от четырех до семи лет) и даже стал раввином. Это позволило ему не поссориться с суровым отцом и прочими родственниками, которые в случае бегства неминуемо прокляли бы его — а мы знаем, что вплоть до своего бегства в СССР Мессинг часто появлялся в родном доме и подолгу жил там. К тому же в советской анкете он указал, что знает иврит, а этот сложный язык он мог выучить только в йешиве. Если он действительно сумел завершить образование, то его эстрадная карьера началась не в 1911 году, как сказано в мемуарах, а в начале 20-х, что выглядит куда правдоподобнее.
Кроме иврита, Мессинг, как и большинство его земляков, знал польский язык и близкий к идишу немецкий, а потом выучил еще и русский. На всех этих языках он много читал — в мемуарах упомянуты «несколько сотен» любимых книг. Особенно любил книги по психологии (что вполне естественно), а также детективы и приключенческую литературу. Последней, похоже, навеяна вся история бегства будущего телепата из школы и его поступления в бродячий цирк. Уже сама причина бегства изображена чересчур романтически: «Мне нечего было больше делать в иешиботе, где меня пытались научить служить несуществующему Богу. Я не мог вернуться и домой к обманувшему меня отцу. И я поступил так, как нередко поступали юноши в моем возрасте, разочаровавшиеся во всем, что было для них святого в жизни: обрезал ножницами длинные полы своей одежды и решил бежать. Но для этого нужны были деньги, а где их взять? И тогда я совершил одно за другим сразу три преступления. Сломав кружку, в которую верующие евреи опускали свои трудовые деньги «на Палестину», и твердя про себя извечные слова всех обиженных и угнетенных: «Вот вам за это!..», я пересыпал себе в карман все ее содержимое: раз Бога нет, значит, теперь все можно.
Пошел на ближайшую станцию железной дороги. По дороге очень захотелось есть — путь был неблизкий. Накопал на чужом поле картошки (второе преступление за одну ночь!). Разжег костер, испек ее в золе. Для меня и теперь нет лучшего лакомства, чем печеный картофель — рассыпчатый, пахнущий дымом, с неизбежной добавкой солоноватой золы.
Вошел в полупустой вагон первого попавшегося поезда. Оказалось, что он шел в Берлин. Залез под скамейку, ибо билета у меня не было (третье преступление) и заснул безмятежным сном праведника. Было мне в ту ночь одиннадцать лет. Но на этом дело не закончилось. Случилось то, что неизбежно должно было случиться: в вагон вошел контролер. Он будил заснувших пассажиров и проверял билеты.
— Молодой человек, — у меня в ушах и сегодня еще звучит его голос, — твой билет.
Нервы мои были напряжены до предела. Я протянул руку и схватил какую-то валявшуюся на полу бумажку, кажется, обрывок газеты. Наши взгляды встретились. Всей силой чувств мне захотелось, чтобы он принял эту грязную бумажку за билет. Контролер взял ее, как-то странно повертел в руках. Я сжался, сжигаемый неистовым желанием. Он сунул газетный обрывок в тяжелые челюсти компостера и щелкнул ими. Протянув мне назад «билет», он подобревшим голосом сказал:
— Зачем же ты с билетом — и под лавкой едешь? Вылезай! Через два часа будем в Берлине.
Так впервые неожиданно появилась у меня способность внушения».
Этот случай, «боевое крещение» гипнотизера, вспоминают всегда, когда речь заходит о Мессинге. В принципе ничего невероятного в нем нет, но гипноз в исполнении одиннадцатилетнего мальчика, причем без предварительной тренировки, выглядит не слишком убедительно. К тому же между Варшавой и Берлином пролегала государственная граница, и в поезде неминуемо должны были появиться не только контролер, но и полицейские, проверяющие паспорта. Их отсутствие означает только одно — что вся история выдумана. Мессинг часто рассказывал ее знакомым и всегда по-разному. Один из таких вариантов сохранил в воспоминаниях Михаил Владимирович Михалков, младший брат автора советского гимна: «Мне одному в минуту откровенности Мессинг рассказал, как он в возрасте четырех лет убил человека. Его послали в соседний город к бабушке в сопровождении двух старух. Ехали на поезде, провожатые задремали, маленький Вольф пошел погулять и в тамбуре натолкнулся на контролера. Тот в шутку потребовал билет. Впечатлительный мальчик от растерянности выхватил конфетный фантик и протянул его контролеру, страстно желая, чтобы это был билет. Контролер то ли в шутку, то ли всерьез прокомпостировал бумажку. Но власть над человеком так потрясла Мессинга, что он сразу захотел проверить свою силу еще раз. И не нашел ничего лучшего, как внушить ему, что поезд стоит и надо выйти на перрон. Контролер открыл дверь и разбился насмерть».
