Какой же именно государственный строй представляется Свифту наименьшим из зол (это следует подчеркнуть: не идеальным строем, а именно наименьшим из зол)? По-видимому, тот, который существует в стране великанов. Ее монарх философ на троне, мудрый, терпимый, гуманный. Законов там немного, и составлены они так ясно и немногословно, что возможность различного их истолкования начисто исключена. У этого государства нет никаких тайн от подданных, и там не знают смут и междоусобиц, потому что король, дворянство и народ после неоднократных попыток взять верх друг над другом пришли в конце концов к согласию с помощью взаимных уступок. Некоторые исследователи полагают, что, изображая в третьей части книги мирно беседующими римского республиканца Брута и убитого им диктатора Юлия Цезаря (при этом последний говорит, что считает поступок Брута подвигом, превосходящим все его собственные победы), Свифт хотел на этот раз (третья часть написана позднее всех остальных, хотя Свифт и сделал ее предпоследней) выразить свой новый, более поздний политический идеал - республику. Однако сопоставление этого эпизода со всем тем, что говорится у Свифта по этому поводу в других его произведениях, позволяет все же сделать вывод, что Свифт - сторонник монархии, не деспотизма, а монархии, в которой государь принимает во внимание интересы различных сословий. Во всяком случае, описывая в этой части разного рода несбыточные проекты, Свифт называет самыми дикими из них и неосуществимыми попытки усовершенствовать систему управления, а людей, питающих такие надежды, он считает рехнувшимися. Казалось бы, что может быть нелепее и безрассуднее попыток выводить породу голых овец? Так вот, попытки убедить правителей принимать во внимание нужды своих подданных представляются Свифту куда более бредовыми, да и попросту неосуществимыми; "...в молодости я и сам был большим прожектером", - это печально-ироническое признание, пожалуй, лучше всего выражает вывод, к которому автор пришел на собственном горьком опыте.
При всем разнообразии вопросов, стоящих в центре каждой из частей книги и даже отдельных ее глав, в ней есть несомненная цельность, заключающаяся в движении самой мысли от сатиры на современность к рассмотрению более широких и коренных проблем жизни человека и общества. Эта цельность обусловлена также и единством художественных средств, используемых Свифтом. Воспринимая, например, в детские годы "Путешествия Гулливера" как книгу фантастическую, повествующую о необычайных приключениях в необычайных странах, мы совершенно не замечаем того обстоятельства, что в ней нет ни диковинных растений, ни диковинных животных и не происходит никаких таинственных или непостижимых происшествий. Напротив, вся она проникнута столь характерным для англичан XVIII века - века превращения их страны в самую развитую промышленную, коммерческую и колониальную державу - духом трезвости, практического, земного отношения к миру. Она до предела заполнена описанием вещей, утвари, жилых строений и прочего, описанием, поражающим своей вещественностью, зримостью, точностью. Притом вся ее вещественная, материальная среда та же самая, что окружала современников автора.
Откуда же тогда проистекает у читателя ощущение, что он попал в диковинный мир? От нехитрого приема: сначала все окружающее во много раз уменьшено, а потом во столько же раз увеличено. При уменьшении неожиданно возникал поразительный внутренний смысловой эффект: все, что в повседневных действиях и поступках людей казалось естественным в силу общераспространенного мнения или привычки, все, что демагогически оправдывалось обычно политиканами и государственными деятелями, тотчас обнаруживало свою смехотворность, несостоятельность, бессмыслицу и ничтожность.
Такой прием называется остранением (от слова "странный"): изображение привычного в непривычном виде или с неожиданной точки зрения. Цель его заставить людей, которые воспринимают все происходящее вокруг как нечто само собой разумеющееся и разделяют общепринятые мнения, взглянуть на мир свежими очами, отрешиться от инерции традиционного мышления. Свифт хотел показать ложность многих мнимых ценностей, суетность целей, ради которых люди готовы перерезать друг другу глотку, безмерность притязаний властителей, приносящих в жертву своему честолюбию целые народы, и относительность человеческих представлений о красоте, благородстве, доблести.
От внимания читателя не ускользнет и то обстоятельство, что Свифт нередко включает также в свое повествование детали фривольного, а иногда и чуть ли не скабрезного характера. Делается это не по причине какого-нибудь особого пристрастия Свифта к пикантным эротическим подробностям и не потому, что у него, как казалось некоторым высоконравственным критикам, грязное воображение. Для него это еще один способ скомпрометировать персонаж или какую-нибудь сторону человеческого поведения, выразить к ним свое отношение, иногда же эти детали попросту гарнир, назначение которого, как и многих приключений Гулливера, сделать более удобоваримым, усвояемым содержание книги. Министр-лилипут, заподозривший свою благоверную в любовной связи с великаном Гулливером, - что может быть забавнее? Даже удостоверясь впоследствии, что его подозрения лишены основания, он продолжает мстить своему "сопернику", а тот, со своей стороны, рьяно защищает ее честь. И ни тому, ни другому даже в голову не приходит вся смехотворная невероятность такого предположения. В каком неожиданном издевательском ракурсе предстает благодаря такому приему непомерно раздутое тщеславие и самомнение этой мелюзги! Или ученые обитатели летающего острова, настолько погруженные в созерцание всяких отвлеченных материй, что если некому вовремя хлопнуть их пузырем по голове, дабы вернуть их к реальности, то жена может спокойно изменять мужу даже в его присутствии - он этого и не заметит. Вольтер, Дидро и другие просветители не раз использовали позднее подобные приемы в своих сатирических философских повестях.
В четвертой части Свифт прибегает к самым хлестким, порой намеренно натуралистическим, грубым и беспощадным краскам. Он словно полемизирует здесь с жанром утопии, в котором обычно гуманисты эпохи Возрождения - Томас Мор, Кампанелла, Рабле (при описании Телемской обители в романе "Гаргантюа и Пантагрюэль") - изображали идеальное общество, предоставляющее максимальные условия для гармонического расцвета всех заложенных в человеке возможностей, как физических, так и духовных. Наступившее вслед за тем крушение идеала гуманистов нашло свое выражение в сочинениях мыслителей и моралистов XVII века, и Свифту куда ближе пессимизм и скептицизм Паскаля, Лабрюйера и Ларошфуко, нежели оптимизм многих его современников - первого поколения просветителей, вступавших в жизнь с обновленной верой в осуществимость переустройства общества и дальнейшее совершенствование человека. Он с некоторой опаской относился к физической и эмоциональной природе человека, к требованиям его плоти и страстям, что же касается способности разума противостоять им и обуздать их, то сатирик находил ее далеко не всегда достаточной. Он наверняка подписался бы под следующим рассуждением Лабрюйера: "В одном отношении люди отличаются редким постоянством, отступая от него, лишь когда дело касается мелочей: меняется все - одежда, язык, манеры, понятия о приличии, порою даже вкусы, но человек всегда зол, неколебим в своих порочных наклонностях и равнодушен к добродетели". Вот почему Свифт создал здесь своего рода антиутопию, изображающую грядущую участь людей, если возобладают присущие их природе низменные эгоистические начала.
Перед нами царство разумных гуманных лошадей, под присмотром которых трудятся отвратительные похотливые зловонные твари - еху. В финале выясняется, что еху - потомки случайно очутившейся здесь английской четы. Таким образом, общепринятая точка зрения на историю человечества, в ходе которой дикари стали цивилизованными людьми, заменена здесь противоположной: люди, становящиеся дикарями. Здесь все парадоксально: лошади дивятся сообразительности Гулливера (хотя в нормальном мире люди имеют обыкновение удивляться сообразительности животных), люди живут в хлеву, а лошади - в домах и даже разъезжают в повозках, в которые запряжены люди.
Государство лошадей - это одна из первых попыток представить "естественную жизнь" и противопоставить ее современной цивилизации. То же самое несколько десятилетий спустя будет делать Жан-Жак Руссо, чтобы выразить тем свое неприятие утверждающегося буржуазного общества и его культуры, чуждой и недоступной беднякам. Позиция Свифта сложнее, принимать его за пропагандиста лошадиной идиллии, как это делают подчас иные критики, значит не понимать его творческой манеры, этих его постоянных переходов от иронического к серьезному и наоборот. Как и в беседе с королем великанов, Гулливер рассказывает здесь своему хозяину-коню о нравах европейцев и в частности об англичанах. Но на этот раз все представлено в ином свете: теперь эти нравы вызывают у Гулливера чувство негодования и отвращения. Что и говорить, нелегко рассказать об европейских институтах и понятиях коню, не имеющему о них ни малейшего представления. Нелегко объяснить слова "ложь" или "обман" существу, которое видит смысл речи именно в том, чтобы говорить, что думаешь, и для которого пользоваться речью для, - как мы бы сказали сейчас, - дезинформации - это извращать ее первоначальное назначение. Свифт нередко намеренно упрощает ситуацию, чтобы нагляднее выявить нелепость, алогизм того, что сплошь и рядом происходит в цивилизованном мире. Так, например, для того, чтобы приобщить к благам цивилизации какое-нибудь племя дикарей, приходится сперва одну его половину истребить, а другую обратить в рабство; или вот еще пример - защищать ложь и несправедливость легче, нежели правду, ибо, став на сторону правого, судья рискует... подорвать авторитет своего сословия. Но хотя оценки Свифта и его героя в данном случае совпадают, Гулливер не поумнел. Из одной крайности он бросился в другую. Сначала перед лилипутами и даже великанами он тщеславился тем, что он человек, теперь же старается стать своим среди лошадей, скрывает свое тело, учится ржать и изо всех сил пытается убедить их, что он сметлив и вовсе не дикарь.
