Почему же именно Фантомас победил всех? Причин, помимо пусть специфического, но несомненного таланта Пьера Сувестра и Марселя Аллена, несколько, и главная из них — в характеристиках эпохи. Читающая публика ждала именно такого героя, зловеще элегантного, обаятельного, во всех отношениях превосходного, олицетворяющего непобедимость и притягательность Зла. Героя, возможности и полет воображения которого раздвинули бы границы будничной жизни. Не зря некоторые литературоведы, пусть и с преувеличением, называют Фантомаса «Христом сюрреализма». Сверхреальными были и романы о похождениях Фантомаса, сколь бы прямолинейными ни казались теперь их сюжеты.
В первом десятилетии хх века Париж в большей степени, чем когда бы то ни было, ощущал себя культурной столицей обоих полушарий. Сто лет назад 90 процентов всей мировой кинопродукции производилось именно здесь. Балетная, архитектурная, гастрономическая, поэтическая мода диктовалась Европе и Америке отсюда. Chic parisien ощущался во всем, даже если за роскошным фасадом скрывались трущобы, а под элегантным фраком — сорочка без рукавов. Шика добавляли вставные манжеты и помпезные парадные подъезды, нищета воспринималась как часть артистического образа. Художественный авангард вел наступление на реализм и романтизм на всех фронтах. Холм мученика Дионисия, святого Дени, Montmartre, над которым уже поднялся громадный белый купол собора Святого Сердца Иисуса Христа, оставался живописной деревней в километре от центральных кварталов, но в этой деревне уже поселились Пабло Пикассо и Амедео Модильяни. Montparnase, где царил Гийом Аполлинер, только еще ожидал расцвета своей славы, того дня, когда за столики в La Rotonde и La Coupole усядутся Эрнест Хемингуэй и Фрэнсис Скотт Фицджеральд, но уже оправдывал свое название Холма поэтов. Сергей Дягилев проводил в Париже «Русские сезоны» и в год знакомства широкой публики с Фантомасом привез во Францию оперу Николая Римского-Корсакова «Садко». На пространстве от площади Пигаль до Латинского квартала — десятки театров, кафешантанов, кабаре, артистических кафе, ресторанов с родословной и без, и все забиты знатными и незнатными господами, дамами полусвета, усатыми фабрикантами в котелках, вальяжными кокотками, полуголодными юными поэтами, которым суждено стать знаменитостями или умереть от пьянства и наркотиков. Никто не знал, какое из сотен этих имен, между которыми порой невозможно было обнаружить разницу, сохранит история. Казалось, скорее художники и поэты, а не короли и политики правили миром — по крайней мере, именно парижская творческая вольница определяла контуры будущего.
© Bettmann/CORBIS/РФГ
В начале XX века Париж ощущал себя культурной столицей мира. Бульвар Монмартр периода belle époque.
В начале хх столетия в Люксембургском саду паслись козы, а на Монпарнасе располагались животноводческие фермы, где доили коров и холили свиней. Свежий ветер иногда доносил до Сорбонны самые что ни на есть сельскохозяйственные ароматы. Еще в этом воздухе все сильнее пахло войной, которая положила конец всей легкомысленной belle époque с ее наивной верой в превосходство Труда, Творчества и Разума над божественными силами и невзгодами судьбы. Человеческая гордыня соревновалась с природой и часто ей проигрывала. В мае 1912 года, когда в продаже появился шестнадцатый роман серии Сувестра и Аллена «Фандор исчезает», на парижский проспект Мен рухнул дирижабль пилота Северо и механика Саклета. Месяцем раньше на севере Атлантики затонул «Титаник». И об этом писали газеты, и об этом судачили в кафе на Grands Boulevards, но о близком и, как оказалось, неминуемом крушении европейского спокойствия никому не хотелось думать. Жаждавшим развлечений горожанам словно не хватало проблем повседневной жизни. И Фантомас, как выспренне написал критик, «одним мрачно-элегантным жестом завладел всем Парижем», потому что заставил содрогнуться публику, которой относительно безоблачное первое десятилетие века позволило повеселиться.
Блестящий парижский мир начала хх века вовсе не был безопасным. Вечерами на столичных бульварах появлялись молодые хулиганы из ставших теперь куда ближе к городскому центру, а тогда вовсе непрестижных окраин Бельвиль и Виллет. Шайки апашей (les apaches) промышляли карманным воровством, мошенничеством, рэкетом, проституцией, уличными грабежами, если случалось — и убийствами. Словечко apache в значении «дикарь» известно в Париже со времен французского участия в колонизации Северной Америки. Парижские «апачи» были не матерыми преступниками, а в большинстве своем парнями из бедных семей откуда-нибудь из Оверни или Пикардии, явившимися в столицу в поисках лучшей доли. Апаши быстро сформировали люмпенскую субкультуру, свои правила поведения, свой основанный на молодечестве и культе кулака, но не лишенный блатного благородства моральный кодекс. Полиция, как ни старалась, не могла справиться с этими трудными подростками; эксперты указывают, что в 1910 году количество апашей исчислялось тремя десятками тысяч. «Вопрос пригородов», banlieue, выходит, существовал и столетие назад, правда, тогдашние юные бандиты говорили по-французски без арабского акцента и не устраивали столь яростных, как теперь, уличных погромов. Апаши хозяйничали в дешевых пивных, борделях и танцевальных залах; этот-то мир они устроили по своему хотению. Добропорядочные буржуа их побаивались, но многие парижане, особенно из бедных слоев, апашам сочувствовали. Вожаки апашей — Лека, Манда, Бушон — стали персонажами городского фольклора. В романах Сувестра и Аллена Фантомас является непререкаемым авторитетом для апашей; в своих черных целях он пользуется их содействием столько, сколько считает нужным. Но Фантомас-то был хоть и всемогущим, но все же выдуманным героем, а шпана представляла для Парижа реальную социальную проблему. Забавно, что апаши оставили по себе воспоминания не только во французской истории и литературе, но и в мировой моде: отложной незастегивающийся воротник, под который нельзя надеть галстук, как и рубашка с таким воротником, до сих пор называются апаш.
Работая над книгой «Чернила и кровь», историк Доминик Калифа провел исследования в сфере общественной безопасности во Франции периода belle époque. Эти выкладки ученый сопоставил с динамикой спроса на бульварные детективные романы и обосновал тезис о закономерности и даже неизбежности появления фигуры Фантомаса во французском общественном сознании именно в начале хх века. Бульварная литература в ту пору стала реальным фактом жизни, пишет Калифа, «романы-фельетоны» кое в чем определяли моду и стиль социального поведения. Сложилась уникальная ситуация: беллетристика влияла на реальность едва ли не в той же степени, в какой реальность диктовала тематику популярных романов. Сувестр и Аллен придумали Фантомаса, поскольку появление такого литературного героя было общественной необходимостью, делает вывод парижский историк.
Характер и образ Фантомаса тесно связаны с духом Парижа, с его улицами и площадями, с его памятниками и скверами, с его жителями. «Фантомас — это и есть Париж, — с тонкой усмешкой сказал мне профессор Калифа. — Трудно вообразить себе более ‘парижский’ персонаж». Даже в том обстоятельстве, что Фантомас много путешествует (Сувестр и Аллен переносят действие из Бельгии в Южную Африку, из Британии — в Мексику, из Индии — в несуществующее германское королевство Гессе-Веймар), легко увидеть проявление культурного превосходства Парижа над другими мировыми столицами. Вот что говорит доктор Калифа: «Фантомас — это Париж, это Франция, но такой Париж, такая Франция, которые вмещают в себя весь мир».
Артем Файар быстро понял, что книги о Фантомасе — золотое дно. Поэтому книгоиздатель не скупился: после того как Сувестр и Аллен предоставили рукописи первых романов, Файар выплатил соавторам значительные по тем временам гонорары и аванс. За роман Сувестр и Аллен получали две тысячи франков плюс три сантима с каждой проданной книги, если реализация тиража превышала 50 тысяч экземпляров. Такой коммерческий успех и не снился гениальным, но нищим поэтам-художникам Монмартра и Монпарнаса! «Мы стали богачами и знаменитыми литераторами, не написав ни слова», — шутил Аллен. По существу, он был прав: Сувестр и Аллен диктовали свои романы, текст распечатывали машинистки. Кому какие доставались главы, четные или нечетные, определял жребий. Однако здравый смысл всегда побеждал, и в нумерологию соавторы не играли, вспоминал Аллен. Поэтому, например, бретонец Сувестр, хорошо знавший северо-запад Франции, брался за эпизоды, действие которых происходило вблизи Атлантического побережья. Аллен, в юности интересовавшийся мореплаванием (мальчишкой он даже выходил на шлюпке в открытое море, и однажды его пришлось спасать английским морякам), работал над сценами, связанными с кораблями и водными путешествиями. Чтобы не перепутать, кто что писал, и в случае чего отыскать ответственного за ошибку, каждый из соавторов маркировал уже оконченные главы особым «клеймом». Остроумие прорезалось и тут: «подписью» Сувестра было словечко «тем не менее» (neanmoins), Аллена — «все-таки» (toutfois).
