Но вотъ я въ далекой плохенькой улицѣ лѣваго берега Сены, «de l'autre côté de l'eau», — какъ говорятъ парижане. Кучеръ останавливается у сказаннаго ему мною номера дома. Домъ этотъ довольно невзрачнаго вида и у подъѣзда — ни одного экипажа.
«Батюшки, пропустилъ — уѣхала изъ Парижа!» — въ досадѣ сообразилъ я.
Но нѣтъ, на мой вопросъ консьержъ указываетъ мнѣ путь, я поднимаюсь наверхъ по очень, очень скромной лѣстницѣ, звоню — и какая-то чумазая фигура въ восточномъ тюрбанѣ, пропускаетъ меня въ крохотную темную переднюю.
На мой вопросъ: принимаетъ ли m-me Блаватская, чумазая фигура отвѣчаетъ мнѣ: «entrez, monsieur», — и исчезаетъ съ моей карточкой, а я стою и жду въ небольшой, низенькой, совсѣмъ плохо и недостаточно меблированной комнатѣ.
Ждать мнѣ пришлось недолго, дверь отворилась и предо мною… она — довольно высокаго роста женщина, но производящая впечатлѣніе приземистой, вслѣдствіе своей необыкновенной толщины. Большая голова ея кажется еще больше отъ густыхъ, очень свѣтлыхъ, съ мало замѣтной просѣдью волосъ, мелко, мелко крепированныхъ (не искусственно, а отъ природы, какъ я потомъ убѣдился).
Въ первую секунду старое, некрасивое, землистаго цвѣта лицо ея мнѣ показалось отталкивающимъ, но вотъ она остановила на мнѣ взглядъ своихъ огромныхъ, на выкатѣ блѣдно-голубыхъ глазъ — и за этими удивительными глазами, таившими въ себѣ дѣйствительную силу, забылось все остальное.
Я замѣтилъ однако, что она весьма странно одѣта: въ какомъ-то черномъ балахонѣ, что всѣ пальцы ея маленькихъ, мягкихъ, какъ будто безкостныхъ рукъ съ очень тонкими концами и длинными ногтями унизаны драгоцѣнными большими ко#льцами.
Она встрѣтила меня такъ просто, любезно и мило, мнѣ такъ пріятно было слышать ея русскій говоръ, что мое смущеніе прошло, и вся неожиданность этой обстановки перестала меня изумлять — я, напротивъ, былъ очень радъ, найдя совсѣмъ не то, чего ожидалъ.
Черезъ четверть часа я уже бесѣдовалъ съ Еленой Петровной, какъ будто зналъ ее давно, и вся ея несуразная, аляповатая фигура мнѣ ужь начинала нравиться. А глаза ея глядѣли такъ ласково и въ то же время такъ пристально меня разглядывали.
Я объяснилъ ей, что меня къ ней привело не праздное любопытство, что я занимаюсь мистической и оккультической литературой и прихожу за отвѣтомъ на многіе, крайне серьезные и нужные для меня вопросы.
— Что бы васъ ни привело ко мнѣ,- сказала она, — я ужасно рада познакомиться съ вами — вѣдь я русская — а если вы притомъ за серьезнымъ дѣломъ, то будьте увѣрены, что я вся къ вашимъ услугамъ. Чѣмъ могу, пособлю съ превеликимъ моимъ удовольствіемъ!
Такъ она и сказала, и засмѣялась добродушнымъ, хорошимъ смѣхомъ.
— Вамъ придется, Елена Петровна, начинать со мною съ азовъ — я знаю о васъ, о вашихъ трудахъ и о вашемъ «обществѣ» только то, о чемъ вы сами печатали въ «Русскомъ Вѣстникѣ».
— Ну, батюшка вы мой, — перебила она, — съ той поры много воды утекло. Общество-то наше тогда только еще вылуплялось изъ яичка, а теперь…
И она горячо стала разсказывать мнѣ объ успѣхахъ теософическаго движенія въ Америкѣ и въ Индіи, а въ самое послѣднее время и въ Европѣ.
— На долго вы здѣсь? — спросилъ я.
— А и сама еще не знаю… Хозяинъ послалъ…
— Какой хозяинъ?
— Мой хозяинъ, учитель, гуру мой, ну назовите его хоть Гулабъ Лалъ-Сингомъ изъ «Пещеръ и дебрей Индостана».
Я вспомнилъ во всѣхъ подробностяхъ этого Гулабъ Лалъ-Синга — это таинственное существо, о которомъ она разсказывала русскимъ читателямъ такія невѣроятныя вещи, существо, достигнувшее высшаго предѣла человѣческихъ знаній, производящее поразительнѣйшіе феномены. Я вдругъ почувствовалъ, что начинаю терять почву. Я нисколько не боюсь ничьей улыбки, заявляя, что и тогда признавалъ и теперь признаю возможность существованія гдѣ бы то ни было, хоть бы, пожалуй, въ пещерахъ и дебряхъ Индостана, такого человѣка, знанія котораго далеко превосходятъ все, что извѣстно современной нашей наукѣ. Еслибы я навѣрное зналъ, что такого человѣка не можетъ быть, — я имѣлъ бы основаніе, послѣ первыхъ ея словъ о хозяинѣ, продолжать разговоръ съ нею только въ виду цѣли разоблачить ея ложь и обманы. Но тогда я былъ очень далекъ отъ подобной цѣли.
Елена Петровна говорила о немъ, объ этомъ своемъ «хозяинѣ», очень просто, какъ о самомъ обыкновенномъ явленіи. Я, наконецъ, вѣдь и стремился къ ней главнымъ образомъ затѣмъ, чтобы узнать о немъ какъ можно больше. И все-таки, несмотря на все это, я почувствовалъ сразу что-то, какую-то неуловимую фальшь — и меня всего будто обдало холодной водою.
— Елена Петровна, — сказалъ я, — выслушайте меня и, если вы умѣете глядѣть на человѣка и его дѣйствительно видѣть, то убѣдитесь, насколько слова мои серьезны. Я прихожу къ вамъ совсѣмъ искренно, безъ всякой задней мысли, съ большимъ душевнымъ запросомъ, прихожу затѣмъ, чтобы получить отъ васъ исполненіе того, что вы обѣщаете, чѣмъ вы маните въ вашихъ разсказахъ «Изъ пещеръ и дебрей Индостана». Если вы можете — отвѣтьте на этотъ мой душевный запросъ серьезно, обѣщайте мнѣ это, — если не можете или не хотите, — это все равно, будемъ знакомы какъ соотечественники, какъ собратья по перу, но пусть о разныхъ чудесахъ и о вашемъ Теософическомъ Обществѣ не будетъ разговоровъ между нами.
Она не сразу мнѣ отвѣтила, но загадочно и долго глядѣла мнѣ прямо въ глаза своими магнетическими свѣтлыми глазами, а затѣмъ торжественно произнесла: «Могу!» — и протянула мнѣ руку.
— Извините, — сказала она, вставая, — я сію секундочку вернусь, только надо приказать Бабулѣ, моему слугѣ, индусу, который вотъ вамъ двери отворилъ, позаботиться о моемъ обѣдѣ, не то я голодная останусь.
Она ушла и вернулась черезъ двѣ, три минуты.
— Ну-съ, мой милый соотечественникъ, государь вы мой Всеволодъ Сергѣевичъ, — добродушно улыбаясь начала она, садясь передо мною, — небось вы мнѣ не вѣрите, а между тѣмъ разъ я сказала, что могу, такъ значитъ — могу и хочу! Я вѣдь ужь, хоть вѣрьте, хоть не вѣрьте — мнѣ-то что! — васъ знала раньше, чѣмъ П. мнѣ написалъ, я знала, что васъ ко мнѣ притянетъ. Слушайте!
Она какъ-то взмахнула рукою, подняла ее кверху, — и вдругъ, явственно, совершенно явственно я разслышалъ гдѣ то надъ нашими головами, у потолка, очень мелодическій звукъ какъ бы маленькаго серебрянаго колокольчика или эоловой арфы.
— Что же это значитъ? — спросилъ я.
— А это значитъ только то, что хозяинъ мой здѣсь, хоть мы съ вами его и не видимъ. Онъ говоритъ мнѣ, что вамъ можно довѣриться и чтобъ я сдѣлала для васъ все, что могу. Vous êtes sous sa protection отнынѣ и во вѣки!
Она глядѣла на меня, прямо мнѣ въ глаза, и ласкала меня своимъ взглядомъ, своей добродушной улыбкой.
— Такъ-то-съ, сударь мой!
Она мнѣ невольно все больше и больше нравилась. Меня влекла къ ней сразу явившаяся симпатія, а между тѣмъ, еслибы ея «хозяинъ» дѣйствительно былъ здѣсь и проникалъ въ суть вещей и человѣческихъ мыслей, il ne m'aurait pas pris sous sa protection, такъ какъ я спрашивалъ себя: зачѣмъ звукъ колокольчика раздался не сразу, а послѣ того, какъ она ушла и вернулась?
— Вы говорите по-англійски? — спросила она.
— Къ сожалѣнію, нѣтъ. Когда-то я учился англійскому языку, но теперь почти забылъ его.
— Вотъ это жаль! Ну да какъ-нибудь обойдемся — а вамъ придется подучиться.
— Да, конечно.
Я нарочно отмѣчаю здѣсь мое незнаніе англійскаго языка, которое я нѣсколько утрировалъ, не желая никого вводить въ соблазнъ своимъ неправильнымъ произношеніемъ и ошибками. Это незнаніе, какъ выяснится въ теченіе разсказа, не только мнѣ не повредило (во все время моихъ сношеній съ «теософическимъ обществомъ» я могъ отлично обходиться русскимъ, французскимъ, нѣмецкимъ языками); но даже оказалось мнѣ весьма полезнымъ, такъ какъ ставило меня въ исключительное положеніе и при томъ, въ иныя интересныя минуты, давало мнѣ возможность очень спокойно предаваться своимъ наблюденіямъ. Однако не стану забѣгать впередъ.
— Постойте, я васъ познакомлю сейчасъ съ молодымъ браминомъ Могини, который пріѣхалъ вмѣстѣ со мною — сказала Елена Петровна. — Онъ «чела», ученикъ другого махатмы, по имени Кутъ-Хуми, такого же мудреца-аскета, какъ и мой «хозяинъ», только гораздо болѣе сообщительнаго.
— Могини! — крикнула она — и въ то же мгновеніе дверь изъ сосѣдней комнатки отворилась, пропустивъ довольно оригинальнаго молодого человѣка. На видъ ему казалось не болѣе двадцати пяти, семи лѣтъ. Небольшая узкоплечая его фигура была облечена въ черный кашемировый подрясникъ; густые изсиня черные волнистые волосы падали до плечъ. Верхняя часть бронзоваго лица поражала красотою, не очень высокій, умный лобъ, правильныя, не черезчуръ густыя брови и великолѣпнѣйшіе бархатные глаза съ тихимъ и кроткимъ взглядомъ. Потомъ я видалъ въ этихъ глазахъ совсѣмъ иное выраженіе, но теперь они были тихи и кротки. Только прямой, но слишкомъ широкій носъ и толстыя синеватыя губы, выступавшія среди не особенно богатой растительности усовъ и бороды, мѣшали ему быть совершеннымъ красавцемъ. Во всякомъ случаѣ наружность его могла показаться даже очень привлекательной, и нѣсколько женскихъ сердецъ въ Азіи и Европѣ могутъ кое-что разсказать о красотѣ этого молодого проповѣдника новѣйшей теософіи.
