В чем же возможна истина философии, каким может быть сегодняшний ее метод после разоблачения репрессивной сущности рационального мышления? Опять нужно вспомнить Ницше, сказавшего, что его метод — прямой смысл греческого слова «метод», означающего «путь». Философия должна быть жизнестроительством философа, биографией, судьбой. То же у Фуко, и здесь наибольшая его связь с Ницше, в порядке не столько генетической связи, сколько экзистенциального родства.
Поэтому истина открывается не в умственной рефлексии, а телесных практиках. Формула Фуко: душа — темница тела. Истину говорит тело, и не только его способность к наслаждению, но целостная его судьба, его обреченность смерти и страданию. Добытую таким путем истину нельзя сообщить дискурсивными приемами, ее можно только продемонстрировать личной судьбой. Философ, ищущий смысл истины, должен искать страдания — вот колоссальный экзистенциальный урок, данный Фуко и сделавший из него самого миф. В этом контексте понятны разговоры и слухи о том, что он специально подвергся заражению СПИДом — как, в трактовке Томаса Манна, намеренно заразился сифилисом Ницше.
Поэтому бессмысленно и безвкусно говорить о Фуко как левом, левацком интеллектуале. У него были моменты заигрывания с революционным мифом — понятым как в тонах сюрреализма, так и в ипостаси дионисийского обряда, коллективного безумия и восторга. Но это не могло удержаться по самой природе его личности, при таких ее интуициях. Эти интенции нельзя объективировать на социальном поле, следует оставаться в литературе как, по Батаю, единственно приемлемом — необходимом и достаточном — зле. Литература порождается брутальными играми фантазии — и снимает их, переводя в чистый план языка.
Подлинный смысл, урок, послание Фуко — в преодолении иллюзий благого смысла истории и социальности, провокативная регрессия от истины и добра к жестокости и злу, но регрессия, как выбор индивидуальной судьбы. В сущности Фуко, как и Ницше, — христоподобная фигура: претерпевая страдания и выбирая смерть, он зло мира берет на себя.
Source URL: http://www.svoboda.org/articleprintview/1846366.html
Эссе Бориса Парамонова о Леониде ЛеоновеДмитрий Волчек: Эссе Бориса Пармонова «Сиена под вопросом» посвящено появившемся в последнее время публикациям о Леониде Леонове.
Борис Парамонов: В русских литературных кругах наметился интерес к Леонову. Всё-таки его «Пирамиду» кое-кто прочитал, эта вещь явно впечатлила, и, думается, прежде всего тем, что в Леонове увидели писателя, а не золоченую казенном золотом куклу соцреализма. Никакого советского сервилизма в вещи нет, — и тогда вдруг увидели, что в Леонове есть: стиль и язык, он — писатель, настоящий писатель, и крупный. И начали теперь писать о Леонове люди иного плана, чем Михаил Лобанов, когда-то, в 1955 году, откликнувшийся на леоновский «Русский лес» целой книгой, так и названной, — «Роман Леонида Леонова «Русский лес».
Я Леонова для себя открыл давно, еще школьником: открытием была его «Дорога на океан». А «Русский лес» начал читать в армии, но за превратностями военной службы так и не кончил: казарма — не место для толстых книг. Но у меня осталось воспоминание о страницах, на которых описан выезд в зимний лес рубщиков-пильщиков, еще в старой, досоветской жизни — с таким не в каждой книге встретишься. Сейчас «Русский лес» выставили в интернете; инициатор этой культурной акции — человек не шибко большой культуры: к слову «сиена» он поставил в скобках «так в тексте», явно не зная того, что сиена — светло-коричневая краска, в описании кирпичных городских домов слово всячески уместное. Такой же курьез был в «Пирамиде»: наборщикам было неизвестно слово «фиск», они набрали «фиаско», и никакие корректора-редактора этого тоже не знали — не заметили.
Я за этими разговорами поглядел сетевой «Русский лес» — и сразу же увидел, как его нужно понимать. Это самый, пожалуй, интересный пример корневой связи социалистического реализма со сказкой. Об этой связи как конституирующей основе соцреализма написала основополагающую работу Катерина Кларк. Абрам Терц в знаменитой статье «Что такое социалистический реализм» вспомнил «Русский лес», но его сказочных корней не коснулся. Я сейчас нашел в интернете статью критика Владимира Турбина, об этом сказавшего в связи с Марком Щегловым — оттепельным, рано умершим критиком, статья которого о «Русском лесе», резко его не приявшая, в свое время была сенсацией. Турбин пишет (текст 1988 года):
Диктор: «Русский лес» Леонова в статье Щеглова выглядит проще, нежели в литературной реальности. Он сложнее и, я бы сказал, изощреннее. Не могу, например, не увидеть в романе Леонова явных отзвуков сказки, и коренной, народной, и сказки литературной. В романе видишь Красную Шапочку и Серого Волка, в лесу затаившегося, но лес же и истребляющего, причем Волк, как ему и положено, и притворно, приторно пристоен бывает, и ласков, хрипловато медоточив».
Борис Парамонов: Но Владимир Турбин — сам человек оттепельный, то есть из той эпохи, когда в издательствах еще знали слова «сиена» и «фиск». А ныне о нем, о Леонове пишущие, тоже в этой сиене, похоже, не слишком разбираются. Приведу примеры. Очень активно пропагандировать Леонова начал Дмитрий Быков, за что честь ему и хвала. Он пишет в статье о Леонове (журнал «Русская жизнь» — увы, скончавшийся):
Диктор: «Леонов сегодня значим, как никогда. Он понял больше остальных — и сумел, пусть впроброс, пусть полунамеками, это высказать; мы к его свидетельству подбираемся только сейчас. Обидно будет, если гений окажется погребен под общей плитой с надписью «невостребованное».
Борис Парамонов: Тут важно, что произнесено слово «гений». Увлеченность Быкова видна уже на этом примере. Гениальным в «Пирамиде» он назвал видение Леоновым человеческого будущего в селекции второго сорта «человечины» (леоновское слово) и отсюда — скатывание к апокалиптической катастрофе. Человечина будущего не имеет, да и не надо жалеть о ней, о второсортной. Можно сказать, что философия «Пирамиды» фиксирована Быковым правильно, но дело в том, что это не Леонова философия, а Достоевского. Вся «Пирамида» — долгое подведение к Легенде о Великом Инквизиторе, где инквизитором выступает, натурально, Сталин. Но тут огромный роман и схлопнулся, как теперь говорят. Сталинский разговор в этой сцене настолько не дотягивает до огненных глаголов Великого Инквизитора, что начинает походить уже не на Достоевского, а на Олдоса Хаксли. Ну да, у Леонова еще апокалипсис, а не только резвящиеся сексуальные младенцы прекрасного нового мира, но и апокалипсис — из Достоевского: эпилог «Преступления и наказания».
Вообще это было бедой Леонова, писателя действительно крупного, — эта его тотальная зависимость от Достоевского. Шкловский еще в двадцатые годы писал: Леонов настолько хорошо подражает Достоевскому, что заставляет сомневаться в своем собственном существовании. Как видно на примере «Пирамиды», это влияние он так и не преодолел. У него много своего, и большого, значительного, но это свое задвинуто, заслонено, поглощено Достоевским.
В той журнальной статье Быков сообщил, что обширную книгу о Леонове пишет Захар Прилепин. Ну вот она и появилась — в седьмом и восьмом номерах «Нового мира». Странная публикация. Сам Прилепин пишет:
Диктор: «Вообще же восприятие судьбы писателя исключительно через политическую призму кажется нам вопиюще абсурдным и даже стыдным. Выстроена некая оптика, где грех (грех ли?) принятия власти (именно советской власти) является фактором, определяющим отношение к писателю, причем зачастую фактором вообще единственным. Вот так мы, значит, воспринимаем немыслимо разнообразный божественный мир. Ты получал советские ордена и был признан и издаваем — выходит, ты безусловно грешен и, значит, изыди из литературы! Освободи место для узников совести и невольников чести».
Борис Парамонов: Но на страницах новомирской публикации как раз ничего не говорится о Леонове как художнике — это очень подробная сводка биографических материалов. Мы узнаем, к примеру, что Леонов был в Архангельске мобилизован в белую армию, получил офицерский чин, что он всю последующую советскую жизнь опасливо и понятно скрывал. И этот же факт Прилепин кладет в основу единственно подробного описания леоновского художества — романа «Дорога на океан». Там взаимоотношения политотдельского начальника Курилова с его подчиненным — начальником железнодорожных мастерских Протоклитовым, бывшим белым офицером, отражают, пишет Прилепин, отношения Сталина и Леонова. Но это как раз малоинтересно. Мало ли из какого житейского сора растут стихи, не ведая стыда. В романе интересно и первоначально значимо то, что Курилов, тип большевика, активно переделывающего русскую жизнь, дан больным, умирающим, на что в свое время обратил внимание недовольный Горький. Океан — прекрасное будущее, в которое устремлен Курилов, — это смерть, небытие. Это как у Чехова в пьесах: какой прекрасной будет жизнь на земле через двести, через триста лет! А пьесы Чехова и суть фантазии о смерти, как всё его позднее творчество, как «Невеста» или «Дама с собачкой».
