Рабство пало, и умы всех были заняты предстоящими реформами, которые должны были увенчаться конституционными гарантиями. Страна ожидала немедленных и широких реформ. Все наши учреждение требовали коренной переработки, являясь странной смесью законов, унаследованных от старого Московского периода, узаконений Петра I, пытавшегося создать военную державу путем указов из Петербурга, законов, возникших по прихоти придворных куртизанов развратных императриц и законов Николая I, каждая строка которых была пропитана военным деспотизмом. Мы жадно читали журналы и газеты того времени, в которых горячо обсуждалась необходимость всесторонних реформ.
Но в это время, на ряду с общим оживлением, начали показываться зловещие признаки реакции. Почти накануне освобождение крестьян Александр II испугался собственного дела, и реакционная партия мало по малу начала приобретать влияние в Зимнем Дворце. Николай Милютин – душа крестьянской реформы в бюрократических сферах, – был внезапно удален в отставку за несколько месяцев до обнародование указа об освобождении, и труды либеральных комитетов были переданы для новой редакции, более благоприятной для помещиков, комитетам второго созыва, членами которых были назначены в большинстве рабовладельцы старого закала, так называемые «крепостники». На прессу снова надели намордник; свободное обсуждение «Положение» было воспрещено; нумер за нумером конфисковался. День, газета Ивана Аксакова, который тогда был довольно радикален, проповедывал необходимость созыва Земского Собора и даже ничего не имел против отозвание русских войск из Польши. Сравнительно незначительные крестьянские волнение в Казанской губернии и большой пожар в Петербурге в мае 1862 г. (приписанный полякам и революционерам) послужили поводом к усилению реакции. Длинный ряд политических процессов, сделавшихся в скором времени характерной чертой царствование Александра II, начался ссылкой в каторжные работы известного поэта и публициста, Михаила Михайлова.
Реакционная волна, поднявшаяся в Петербурге с 1861 года, еще не успела докатиться до Сибири. Михайлова, на пути его в Нерчинские рудники, чествовал обедом Тобольский губернатор. Герценовский «Колокол» был широко распространен в Сибири, а в Иркутске, куда я попал в сентябре 1862 года, культурные слои общества были еще полны оптимистических надежд. «Реформы» были тогда на языке у всех в Иркутске, и одной из наиболее горячо обсуждаемых реформ была необходимость полной реорганизации системы ссылки.
Я был назначен адъютантом к Забайкальскому губернатору, генералу Болеславу Казимировичу Кукелю, литвину, вполне симпатизировавшему либеральным идеям той эпохи, и, месяц спустя, очутился в большой сибирской деревне Чите, которая была возведена Муравьевым в чин главного города Забайкалья.
В Забайкальской области находятся известные Нерчинские рудники. Сюда посылают со всех концов России осужденных на каторжные работы; немудрено поэтому, что вопрос о ссылке и каторге часто служил предметом наших разговоров. Почти каждый обыватель или чиновник был знаком с теми ужасными условиями, при которых происходило препровождение арестантов, принуждаемых совершать пешком весь путь от Перми до Забайкальской области. Всем было известно ужасное состояние мест заключение, как в самых рудниках Нерчинского округа, так и по всей России. В виду этого Министерство Внутренних Дел, в связи с пересмотром общеимперского уголовного положение и вопроса о ссылке, намеревалось предпринять целый ряд радикальных реформ, касавшихся положение тюрем в России и Сибири.
– «Мы получили циркуляр из Министерства Внутренних Дел» – говорил мне однажды Кукель. – «Нас просят собрать всевозможные сведение о положении тюрем и сообщить наше мнение относительно необходимых реформ. Вы знаете – какая масса дел у нас на руках, за эту работу положительно некому взяться. Каторжными тюрьмами Нерчинского округа заведывает Горное Ведомство. Мы делали ему запросы обычным путем, но нам никто ничего не отвечает. – Не возьметесь ли вы за это дело?» – Я, конечно, ответил, что, в виду моей молодости и полного незнакомства с предметом работы, я не могу взяться за нее. В ответ на это, Кукель очень просто ответил:
– «Конечно. Но займитесь этим вопросом, изучите его! В „Журнале Министерства Юстиции“ вы найдете ряд прекрасных статей о всевозможных тюремных системах. Что же касается практической стороны работы, – мы постараемся найти точные сведение о том, как стоит дело теперь. Обойдите тюрьмы, осмотрите их. А потом, полковник Педаменко, г-да Андреев и Ядринцев, а также некоторые горные чиновники помогут вам. Мы обсудим каждую мелочь сообща с людьми, практически знакомыми с предметом; но прежде всего, – надо собрать данные, подготовить материал для обсуждение».
Таким образом, я нежданно – негаданно оказался секретарем Забайкальского комитета по тюремной реформе. Нечего и говорить, что я глубоко радовался этому и принялся за работу со всей энергией юности. Циркуляр министерства вдохновил меня. Он был написан в высоком стиле. Само министерство указывало на недостатки русской тюремной системы и выражало полную готовность предпринять в этой области радикальные реформы самого гуманного характера. В циркуляре указывались, между прочим, различные системы наказаний, практикуемых в Западной Европе, но они не удовлетворяли министерство, которое красноречиво предлагало возвратиться «к основам, провозглашенным великою прабабкой и великим дедом ныне благополучно царствующего монарха». Для всякого русского, более или менее знакомого с историей его отечества, эти упоминание о знаменитом «Наказе» Екатерины II, написанном под влиянием энциклопедистов и о гуманитарных тенденциях, которыми были проникнуты первые годы царствование Александра I, уже являлись целой программой. Мой энтузиазм лишь удвоился после прочтение циркуляра.
Но дело, увы, вовсе не пошло так гладко, как я ожидал. Горное Ведомсгво, в ведении которого находились каторжане, работавшие в Нерчинских заводах, очень мало заботилось о «великих основах», провозглашенных Екатериной II и, вероятно, держалось того мнение, что чем – меньше реформ – тем лучше. Многократные запросы губернатора оставались без всякого ответа, – может быть, впрочем, потому, что Департамент находился в прямом подчинении не губернатору, а «Кабинету Его Величества» в Петербурге. Долгое время Департамент отделывался упорным молчанием и когда, наконец, прислал кипу «ведомостей», из последних нельзя было ничего извлечь, нельзя было даже определить ни величины расходов на содержание заключенных, ни стоимости их труда.
К счастью, в Чите было не мало людей, хорошо знакомых с состоянием каторжных тюрем, и кое-какие указание были охотно даны мне некоторыми горными чиновниками. Оказывалось, между прочим, что ни один из серебряных, а также некоторые из золотых рудников, обрабатываемых при помощи каторжного труда, не давал никакого дохода, и горное начальство считало необходимым закрыть большинство этих рудников. Произвол и деспотизм начальников тюрем не имел пределов, и ходившие по всему Забайкалью ужасающие слухи о зверствах одного из них, – некоего Разгильдеева, – по исследованием оказались вполне верными. Страшные цынготные эпидемии ежегодно уносили арестантов сотнями, а из Петербурга в это время слали приказание, чтобы побольше добывалось золота; в результате, – голодных людей заставляли работать сверх сил. Сведение о тюремных зданиех могли во-истину повергнуть в отчаяние: тюрьмы набивались битком арестантами и насквозь прогнили от грязи, заведенной целыми поколениеми заключенных. По словам отчетов, никакие паллиативы не могли помочь, необходимы были коренные реформы. Я лично посетил несколько тюрем и убедился в справедливости отчетов. Забайкальское начальство настаивало поэтому, чтобы число арестантов, посылаемых в эту область, было сокращено, указывая на физическую невозможность найти для них не только работу, но даже помещение.
Не лучше обстояло дело и с пересылкою ссыльных по этапу; оно было в самом плачевном состоянии. Честный молодой чиновник, инженер по профессии, был послан с целью осмотра всех этапов, и заявил, что все они должны быть выстроены заново; многие из них прогнили до основание и ни один не был достаточно обширен для помещение того количества арестантов, которое иногда скоплялось в них. Я посетил несколько этапов, видел арестантские партии в пути и мог лишь усиленно рекомендовать полное прекращение всей этой ужасной системы, приносящей безцельное мучительство тысячам мужчин, женщин и детей.
Когда дело дошло до местных острогов, служивших местами заключение для местных арестантов, – мы нашли их даже в обычное время переполненными до крайности; но легко вообразить, что должно было происходить, когда в них задерживались, вследствие разлива рек или суровых сибирских морозов пересыльные арестантские партии. Все эти местные остроги были точными копиями «Мертвого Дома», описанного Достоевским.
