Но вернемся к источникам счастья Метерлинка. Помимо физического благополучия судьба поставила его с детства в экономически выгодные условия. Метерлинк родился в просвещенной зажиточной семье (его отец был директором музея в Генте[6] и, таким образом, с юных лет мог работать по доброй воле, без внешних помех и принуждений, позволяя своим способностям развиваться свободно и радостно.
Конечно, крепкое здоровье и экономическая обеспеченность составляют лишь внешнюю удобную рамку, которую должна наполнить содержанием воля самого человека. В последнем итоге счастье и несчастье каждою из нас являются его собственным творением. В жизни Метерлинка мы видим редкий пример воли, трудолюбия, внимания, неустанно, без малейшего колебания направленных к самым высоким духовным целям. Однако и тут судьба оказалась к нему особенно благосклонной. Рожденный во фламандской провинции, в условиях наивно-уютного, старомодно-целомудренного быта, но в непосредственной близости от Франции и Парижа, Метерлинк был самой судьбой поставлен на границе двух миров, двух культур, двух возрастов человечества. Он — один из немногих поэтов, кто наблюдал природу не только как турист во время путешествий и прогулок, но и как ученый. В книгах о пчелах и о разуме цветов Метерлинк выказал близкое знакомство с зоологией и ботаникой, которые, конечно, имеют исходной точкой то, что он вырос вдали от городских камней, среди полей, лесов и садов мирной Фландрии. Эта же мирная фламандская атмосфера повлияла на характер его юношеского чтения. Родись он в Париже, едва ли бы он мог рано пристраститься к чтению северных мистиков. А между тем близкое и раннее знакомство с Рюисбреком, Яковом Бемом, Новалисом[7] наложило на все творчество Метерлинка печать не только благородства, но даже избранничества, которое отличает его среди всех современных писателей. Первые и самые лучшие его произведения, как "Сокровище Смиренных" и "Сестра Беатриса", были непосредственно навеяны этими мистиками. Но даже впоследствии, все более склоняясь к рациональному взгляду на жизнь, Метерлинк сохранил воспоминание о вершинах, на которые когда-то поднимался, о бесконечных горизонтах, какие видел. Чувство бесконечного не покидает его, о чем бы он ни писал, и он прав, говоря, что можно быть пламенным атеистом, как можно быть холодным безбожно верующим.
Благоприятные условия, предоставленные Метерлинку судьбою, он честно использовал до конца, и, читая его, удивляешься обилию областей, в которых он работал, и вопросов, над которыми размышлял. Помимо наук гуманитарных и социальных, с которыми он знакомился по своей специальности юриста, Метерлинк, в поисках истины и красоты, внимательно изучал труды мистиков голландских и немецких, творения александрийских мудрецов, стоиков, моралистов всех народов, поэтов всех времен, в особенности драматургов и специально Шекспира и его предшественников, историков разных эпох, современных оккультистов и, наконец, представителей опытной науки- зоологии, ботаники, химии. И, несмотря на свои энциклопедические знания, Метерлинк не утратил основного свойства своего дарования — наивно-детского отношения к миру, взгляда на жизнь как на таинственную сказку или волшебную феерию. Наивное и мудрое, сокровенное и точное, предчувствуемое и наблюдаемое, возможное и достоверное — все эти контрасты слились в творчестве Метерлинка в каком-то особенном, ему одному свойственном, нежном, медленнорадостном аккорде.
Мы сказали, что Метерлинк на вопрос, чем ему кажется мир, ответил бы — садом, или, вернее, двойным садом радостей физических и духовных. Можно прибавить, что в этом саду сам Метерлинк кажется одной из столь им любимых и гениально воспетых мудрых, счастливых пчел. Ведь пчела и обязана счастьем не только своему трудолюбию, но и судьбе, создавшей ее для жизни в лучах солнца, среди цветов, подобно тому, как майский жук обязан той же судьбе своим рождением в навозе. Есть писатели, которые, несмотря на всю гениальность, как, например, Золя, осуждены были всю жизнь рыться среди пороков и падений человечества. Метерлинку дано было вдыхать аромат чистейших чувств души и собирать со всех произведений духа и разума душистый мед надежд и оправданий, и он до конца исполнил свое счастливое назначение.
В сочинениях Метерлинка можно отыскать еще другое сравнение, верно символизирующее его талант, — сравнение с солнечными часами, циферблат которых спит в непогоду, вечером и ночью, и просыпается для жизни, лишь увидя солнце, в часы света и радости. Метерлинк своим творчеством отметил несколько самых счастливых часов человеческой души.
VI
Чтобы покончить со счастьем Метерлинка, прибавим, что и литературная судьба его отличается необыкновенной удачливостью. Талант его был рано признан, хотя, казалось бы, фантастически-бесплотные драмы ею первого периода должны были оставаться непонятными и незамеченными. Случилось, однако, противное. В 1889 году, при появлении "Принцессы Мален" — первой драмы двадцатисемилетнею поэта, остроумный и далеко не добродушный Октав Мирбо[8] напечатал в «Фигаро» восторженный отзыв, в котором, между прочим, имелись следующие строки: "Не знаю, откуда Метерлинк и кто он, стар или молод, беден или богат. Знаю только, что нет человека, более неизвестного, чем он. Знаю также, что он создал шедевр, не один из тех заранее признанных шедевров, какие ежедневно публикуются нашими молодыми гениями, воспетые современной визгливой лирой, или, вернее, флейтой, но удивительный, чистый, вечный шедевр, которого достаточно, чтобы сделать имя бессмертным и заставить всех алчущих прекрасного и великого благословлять это имя, шедевр, о котором в часы вдохновения мечтают честные, мучимые жаждой творчества художники, но которого им до сих пор не удавалось написать. Словом, Метерлинк подарил нам самое гениальное произведение наших дней, самое необычное и в то же время наивное, не низшее по достоинствам и — дерзну ли сказать? — высшее по красоте, чем все, что есть самого прекрасного у Шекспира… Произведение это называется: "Принцесса Мален".
Отзыв Мирбо публика и критика сразу приняли без спора, без проверки, почти на веру, тем охотнее, что речь шла не о французе, и Метерлинка стали называть бельгийским Шекспиром. Слава Метерлинка зажглась сразу и зажглась тем же ясным светом, каким горит его талант и его счастье, — ровным, ясным, не ослепляющим. Произведения нового Шекспира почти нигде не ставились, не возбуждали ни буйных споров, ни восторгов, как это было, например, с первыми драмами Гюго, но их обаяние медленно, окольными путями, как-то незаметно проникало в сердца. И когда через двенадцать лет после "Принцессы Мален" появилась наконец понятная, общедоступная книга о жизни пчел, имя Метерлинка оказалось почти классическим, как бы уже позлащенным благородным налетом времени. Драматическая слава Метерлинка вспыхнула ярким огнем при появлении "Монны Ванны" — единственный его пьесы, взятой из реальной, а не сказочной жизни. Помимо "Монны Ванны" имя Метерлинка фигурировало на театральных афишах лишь благодаря Дебюсси, написавшему музыку на текст "Пелеаса и Мелисанды". Но вот появляется "Синяя Птица", детская феерия, которая, вероятно, имела бы судьбу всех других его сказочных пьес, если бы, к счастью, на нее не обратил бы внимания московский Художественный театр, сделавший из ее постановки одно из величайших событий наших дней.
В настоящее время имя Метерлинка принадлежит к самым славным в современной литературе. Особенность этой славы заключается в ее безоблачности, и это тем более удивительно, что Метерлинк не только поэт и драматург, но и моралист и критик. Сравните его судьбу с судьбой других великих моралистов последнего времени, Ницше и Толстого, вспомните, какую бурю они возбудили злобы и гнева, и безоблачность славы Метерлинка покажется каким-то чудом. Объясняется это, конечно, душевной безоблачностью самого автора. Нет побуждений отрицать того, кто никого не отрицает, а Метерлинк, как моралист и как критик, продолжает играть роль солнечных часов, отмечая лишь моменты ободрения и похвалы. Во всех произведениях его не найти ни одного резкого отзыва или слова горечи. Это пчела, которая ни разу не воспользовалась своим жалом, может быть, по той же причине, по которой — как сообщает Метерлинк в своем очерке о гневе пчел — пчелы богатых ульев необыкновенно кротки. Пчела, полная меда, не в состоянии выпустить жало. Может быть, и в духовной жизни бывает то же самое, и писатель, полный жизнерадостности и сознания счастья, не в состоянии порицать и хулить.
Как бы то ни было, редко в литературном мире можно найти такую громкую славу, возбудившую столь мало зависти. Метерлинку охотно простили его славу, как простили ею счастье, и его имя, как воспоминание о детстве, заставляет "расходиться морщины на челе". Нужно прибавить, что и Метерлинк из скромности или из гордости совершенно не эксплуатирует своей славы, не выходит на вызовы публики, не председательствует на банкетах, не беседует с журналистами и не пишет посланий к народам по поводу исторических событий. И нужно ли сказать, что Метерлинку достались все внешние знаки славы, какие лишь существуют, до огромного богатства, до возможности превращать древние аббатства в роскошные виллы, до получения Нобелевской премии включительно. Как это бывает с очень счастливыми людьми, судьба перечеканила для Метерлинка в чистое золото славы даже такие всеобщие бедствия, как нынешняя война. Великая трагедия, переживаемая Бельгией, сосредоточила на имени Метерлинка, как представителя национального гения, всю любовь и благодарность, какую Франция чувствует к народу-жертве. Парижская печать стала требовать, чтобы Метерлинк был в виде исключения избран в члены Академии par acclamation.[9] На эти лестные статьи Метерлинк откликнулся письмом, в котором заявил, что, по его мнению, чести быть представителем бельгийского народа заслуживает скорее Верхарн — поэт, живущий воображением, между тем как он, Метерлинк, был лишь добросовестным и прилежным работником. Для всех очевидно, что эта скромность послужит только лишним доводом избрания Метерлинка.
