Ознакомительная версия.
— Как думаешь, может, приватизировать? — крикнул он Фролову Валере. Валера ничего не сказал, наверно, не расслышал. Играть было неудобно, да и сидеть не очень, потому что по полу были всюду проложены рельсы, а по рельсам ходили вагонетки и все время сбивали то шашки, то чашечки с кофе. Грохот был соответствующий, и пахло плохо. И телевизоры по стенам шли сплошняком.
— Это что у тебя? — крикнул Шульгин в смысле рельсов.
— Вроде «Сибалюминий»!
— А я думал, он у Дерипаски?
— У него вроде контрольный пакет!
Шульгин пожалел Дерипаску: захочет Дерипаска прикупить Валериных акций для полного счастья, да не тут-то было. Ничего продать нельзя. Но вообще странно как-то складывается, подумал Шульгин, — начинали практически вместе, а сейчас у Валеры целое производство, да и сам он, можно считать, олигарх. А у Шульгина только квартира трехкомнатная, и жена — торговка сосисками. Социальное неравенство при отсутствии рынка, а?! Северной Корее такого не снилось!
Оксана хотела вернуться на работу, а Кирочке взять няньку. Так что когда окошко крикнуло: «Нянька Кирочке!», то Шульгин встрепенулся: «Беру-беру!», и только потом спохватился, когда уже было поздно. Нянька вылезла из окошка ногами вперед, словно родилась, и, еще пока эти ноги лезли, он уже осознал масштаб катастрофы. Было няньке лет так двадцать, фигурка плейбойная, сиськи — мечта сержанта, волосы белые крашеные, помада малиновая, в зубах травинка. Обдернула мини-юбку:
— Ну и где ребенок?
— Не пущу, — злобно сказал Шульгин.
— Это почему это?
— Мне надо старую дуру, а не это… что это!..
— Состаримся вместе, а ума у меня — ты удивишься — никакого! — захохотала нянька.
— У меня жена дома!!!
— Ути-пути, мой шладенький, жена у него!
Через Черемушкинский рынок пройти, и там она потеряется и сама отстанет, — прикидывал Шульгин. Но вышло хуже: нянька крепко держала его под руку, виляла кожаной юбкой и громко требовала то ей икры черной купить, то черешен. Хоть бы ОПГ встретить, — тоскливо озирался Шульгин. — Кто рынок-то этот контролирует? Азербайджанцы вроде?.. Солнцевские?.. Куда же они подевались-то? Когда надо, их нет! Вот у нас все так!
С икрой и черешнями дотащились до дому — позор на всю улицу, прохожие оборачиваются.
— Тигра, наломай мне сирени! — стонала нянька.
Вот что: надо к Фролову Валере зайти, будто в нарды захотелось. А там ее в вагонетку, сверху алюминием этим завалить, и крышку сверху. И пусть катится колбаской до встречи с Дерипаской. Это не будет считаться, что он ее подарил, — мысленно объяснил окошку Шульгин, — это просто круиз. Да, так и будет считаться. «А что Сибирь, Сибири не боюся, Сибирь ведь тоже русская земля!..» — замурлыкал Шульгин.
Валерину дверь отворили какие-то народы Крайнего Севера в лисьих шапках и сказали, что хозяина нет дома, однако.
— Я подожду, — попытался пройти Шульгин, хоть и неприятно было ступать по снегу летними сандалиями. Рельсы замело, столик с нардами запорошило, да и вообще неприютно было во всем Валерином пространстве: сумерки, телевизоры темной вереницей, заснеженная равнина с кочками, и далеко на горизонте полыхают газовые факелы. Олень пробежал, догоняя стадо.
— Нельзя, однако, — гнали Шульгина народы Севера.
— Вас не спросил! Куда он пошел-то?
— В Совет Федерации, — наврали народы.
Шульгин, конечно, не поверил, стоя перед захлопнувшейся дверью — обычная дверь из прессованной стружки с глазком, из щели тянет запахом супа. Перед дверью — потертый коврик. С другой стороны, все может быть. Тогда надо Валеру попросить по-соседски, по дружбе, чтобы он там реформы ускорил. Чтобы разрешено было продавать, менять, и вообще. Вступать в рынок. Ведь как было бы удобно: что не надо — продал, а на вырученные деньги купил что надо. Ну? Они там не понимают, что ли? Вот ведь Оксана со своими сосисками — свободна как бабочка. А ему тут навязали эту отстойную няньку.
— Дурашка, зато я бесплатно, — пропела нянька.
— Пропади! — завыл Шульгин.
— И смерть нас не разлучит!
Шульгин нашарил в кармане ключи, оттолкнул няньку, ворвался в собственную квартиру и постоял с колотящимся сердцем, переводя дух. Потом завалил вход матрацем и припер ящиком с какой-то нераспечатанной техникой, на которой было написано «Тошиба».
Всю ночь нянька ломилась и колотилась в дверь. Оксана не пожелала слушать объяснений, забрала Кирочку, заперлась в дальней, теоретически не существующей комнате и оттуда всхлипывала. Нянька стучалась к Шульгину, Шульгин — к Оксане, нижние соседи, возмущенные шумом, стучали гаечным, вероятно, ключом по батарее. За окном буйствовала сирень, а в Валериной вселенной под снегом мерз ягель и слабо тявкали ездовые собачки. На рассвете утомленный бессонницей Шульгин протиснулся на кухню попить воды и увидел, что в стене готова образоваться новая комната, еще слабая, как весенняя березовая почка, — очевидно, готовили под няньку. Стало быть, не отстанут. Это — гибель. Надо было решаться.
Решился. Поколебался, а потом снова решился.
В третий двор, пятый корпус поехал решившимся, с висящей на нем, чирикающей нянькой.
— Крутая тачка с прикольными наворотами! — вульгарно объявило окошко.
— О, шикарно, — подзуживала нянька.
— Не беру, — с сожалением, но и с достоинством ответил Шульгин.
— А, тогда моя очередь! — обрадовалось окошко, и ставня захлопнулась.
Постояли, подождали, постучались, но Якубович молчал. Шульгин повернулся и пошел через двор, прямо через хлам и технические обломки.
— Куда тебя понесло? Я на каблуках! — как своему крикнула химера.
— Отвяжись, проклятая!
— Я те…
— Беру! — крикнули неизвестно откуда, и нянька пропала, оборвавшись на полуслове. Шульгин повертел головой — нет няньки. Отличненько. Прямо от сердца отлегло. По дороге домой он купил букет цветов.
— Это что? — спросила мрачная Оксана с Кирочкой на руках.
— Цветы.
— Беру! — крикнуло далекое окошко, и цветы исчезли, а Шульгин остался с согнутым локтем и закругленными пальцами. За Оксаниной спиной на кухне зашипело.
— Кофе выкипает! — не своим голосом сказал Шульгин, чтобы что-нибудь сказать.
— Беру-у! — отозвались где-то, и кофе пропал вместе с джезвой и пригорелым росплеском на плите, так что плита стала как новенькая.
— Ой, плита, — сказал Шульгин, «берууууу!» — и плиты не стало.
— Что это такое? — перепугалась Оксана.
— Окошко, — одними бронхами прошептал Шульгин, но его услышали. И окна в квартире исчезли, а вместо них возникла глухая стена, так что стало темно, как до сотворения мира. Оксана завизжала, и Шульгин открыл рот, чтобы сказать: «Оксаночка, Оксаночка». Но догадался. И не сказал.
Следующий-то ход был у Якубовича.
В первый раз Александра Эрнестовна прошла мимо меня ранним утром, вся залитая розовым московским солнцем. Чулки спущены, ноги — подворотней, черный костюмчик засален и протерт. Зато шляпа!.. Четыре времени года — бульденежи, ландыши, черешня, барбарис — свились на светлом соломенном блюде, пришпиленном к остаткам волос вот такущей булавкой! Черешни немного оторвались и деревянно постукивают. Ей девяносто лет, подумала я. Но на шесть лет ошиблась. Солнечный воздух сбегает по лучу с крыши прохладного старинного дома и снова бежит вверх, вверх, туда, куда редко смотрим — где повис чугунный балкон на нежилой высоте, где крутая крыша, какая-то нежная решеточка, воздвигнутая прямо в утреннем небе, тающая башенка, шпиль, голуби, ангелы, — нет, я плохо вижу. Блаженно улыбаясь, с затуманенными от счастья глазами движется Александра Эрнестовна по солнечной стороне, широким циркулем переставляя свои дореволюционные ноги. Сливки, булочка и морковка в сетке оттягивают руку, трутся о черный, тяжелый подол. Ветер пешком пришел с юга, веет морем и розами, обещает дорогу по легким лестницам в райские голубые страны. Александра Эрнестовна улыбается утру, улыбается мне. Черное одеяние, светлая шляпа, побрякивающая мертвыми фруктами, скрываются за углом.
Потом она попадалась мне на раскаленном бульваре — размякшая, умиляющаяся потному, одинокому, застрявшему в пропеченном городе ребенку — своих-то детей у нее никогда не было. Страшное бельишко свисает из-под черной замурзанной юбки. Чужой ребенок доверчиво вывалил песочные сокровища на колени Александре Эрнестовне. Не пачкай тете одежду. Ничего… Пусть.
Я встречала ее и в спертом воздухе кинотеатра (снимите шляпу, бабуля! ничего же не видно!). Невпопад экранным страстям Александра Эрнестовна шумно дышала, трещала мятым шоколадным серебром, склеивая вязкой сладкой глиной хрупкие аптечные челюсти.
Наконец она закрутилась в потоке огнедышащих машин у Никитских ворот, заметалась, теряя направление, вцепилась в мою руку и выплыла на спасительный берег, на всю жизнь потеряв уважение дипломатического негра, залегшего за зеленым стеклом низкого блестящего автомобиля, и его хорошеньких кудрявых детишек. Негр взревел, пахнул синим дымком и умчался в сторону консерватории, а Александра Эрнестовна, дрожащая, перепуганная, выпученная, повисла на мне и потащила меня в свое коммунальное убежище — безделушки, овальные рамки, сухие цветы, — оставляя за собой шлейф валидола.
Ознакомительная версия.
