Этот драгоценный дар, которому она обязана своей однородностью, своей силой и этим могущественным единством, дозволившим ей в продолжение двадцати лет держаться со славой против целой Европы, приходит, конечно, от того, что после каждого завоевания Франция, влагая в ножны меч, открывала свои объятья для своих новых подданных и ставила их относительно своих старших детей в положение полнейшего равенства. Народонаселения Лотарингии, Эльзаса, Франшконте, Прованса, Руссильйона, все променяли свое имя на это великое дело Французов, которым они гордятся".
Но тут еще не все перечислены инородческие элементы; разных инородческих народонаселении наберется еще более и на севере, и на западе, и на юге Франции. Скажем более: весь французский народ под тем могущественным единством, которое действительно должно быть за ним признано и которое связывает его неразрывно в одном чувстве французской национальности, таит в себе множество элементов, из которых каждый мог бы стать основанием особой народности, если бы национальность Французского государства хотя несколько ослабела или где-нибудь изменила себе. Все эти элементы, резко обозначенные и крайне разнородные, действительно сливаются в одну цельную нацию, которая высится над этим миром разнородных элементов, упавших на степень провинциализмов. Действительно, французская нация может гордиться своей однородностью. Но чему же Франция обязана тем, что бесчисленное множество разноплеменных и взаимно отталкивающих друг друга элементов сливаются в столь могущественное единство? Чему иному, как неизменному характеру своего правительства, которое сознавало себя головою и рукою единственно только французского народа, которое жило, двигалось, существовало единственно только в элементе французской национальности и которое во всей Франции признавало единственно только французскую народность? Если бы французское правительство было в Бретани бретонским, или в Эльзасе немецким, а в северо-восточном углу своей территории фламандским, в юго-восточном углу своем итальянским, в юго-западном — басским и т. д., и т. д., то где была бы тогда Франция; где было бы ее могущественное единство, где была бы ее цивилизация, где было бы ее историческое признание, где был бы тот элемент, который вносит она в общую жизнь человечества? Всякий во Франции хочет быть французом, но почему это? Потому что во Франции признаются только французы; инородческие элементы, присоединявшиеся к Франции, никогда в качестве инородцев не пользовались равенством с элементом французским. Они не только не ставились рядом с французской национальностью, — они вовсе не признавались. Франция принимала их в свое лоно, но лишь в качестве французов, и они сами собой уподоблялись общей для всех неизменно равной, всех равно принимавшей, все покрывавшей собой национальности Французского государства.
Что касается до России, то в новейший период ее истории она, вследствие известных исторических обстоятельств, не была вполне национальной в своей политике. Напротив, часто совершенно независимо от воли и сознания лиц, стоявших во главе русского государства, правительство ее уклонялось от своего народа в силу рокового сцепления некоторых обстоятельств, неизбежно последовавших за реформой Петра. Образовавшаяся у нас система заключалась в том, чтобы правительственными мерами разобщать и, так сказать, казировать разнородные элементы, вошедшие в состав русского государства, развивать каждый из них правительственными способами не только по племенам, но и по религии. Мы распространяем магометанство между Киргизами, которые не хотят быть магометанами, мы воссоздаем, укрепляем и возводим в силу остатки ламайства между бурятами, мы берем на себя обязанность блюсти дисциплину и чистоту всех сект и вероисповеданий. Известно также, что мы приобрели бессознательную склонность давать не только особое положение инородческим элементам, но и сообщать им преимущества над русской народностью и тем развивать в них не только стремление к отдельности, но и чувство гордости своею отдельностью; мы приобрели инстинктивную склонность унижать свою народность. Но естественные условия, в которых находится русская народность, так благоприятны, что все эти искусственные причины, клонящиеся к тому, чтобы обессилить ее, до сих пор не могли значительно повредить ей. Почти нет другого примера, чтобы народность, объемлющая собой почти шестьдесят миллионов людей, представляла такое единство, как народность русская: так велика ее природная сила. Самые резкие противоположности языка и обычаи русской народности, какие оказывается, например, между великорусской, малороссийской и белорусской частями ее, покажутся сплошным единством в сравнении с теми бесчисленными резкими контрастами, на которые распадается народность немецкая или французская и которые сдерживаются в национальном единстве только лишь силой национального государства.
Естественные условия, в которых находится русская народность, так благоприятны, что даже и наиболее спорный, наиболее значительный своей численностью и наиболее стремящийся к отторжению инородческий элемент, с ней связанный, — элемент польский, — гораздо родственнее по своему языку, которому в вопросе национальности принадлежит первое место, нежели французские или немецкие провинциализмы в отношении друг к другу. Русский крестьянин из Ярославля или Полтавы с помощью своего языка может удобно исходить весь польский край, ни мало не затрудняясь в сношениях с его жителями; между тем как во Франции или в Германии чуть ли не с каждым приходом меняется народный язык, и до такой степени, что люди различных местностей не могли бы понимать друг друга, если бы каждый не был более или менее знаком с языком государственным, не редко не имеющим ничего общего с местными наречиями.
Итак, при самых неблагоприятных условиях политической системы, клонящейся к тому, чтобы выделить инородческие населения, поддерживать и развивать правительственными способами чуждые русской народности элементы, встречающиеся на ее громадной территории, и, наконец, в этой искусственной отдельности возвышать их над русской народностью, — несмотря на все это, нигде, скажем мы опять, отношения господствующей народности ко всем инородческим элементам так не благоприятны, как в России. Это говорим мы, русские; но это же скажет и сведущий иностранец, скажет даже француз, который по справедливости гордится единством и цельностью своей народности. Мы приведем сейчас мнение человека вполне добросовестного, как нельзя более сведущего во всем, что касается статистики русского государства, — притом француза, носящего немецкое имя. Мы разумеем г. Шницлера. Перебрав народонаселение всего русского государства, вот что говорит он в своем последнем статистическом труде[1] "Предыдущее служит ответом на вопрос, однородно ли русское народонаселение. На первый взгляд, оно может, в самом деле, показаться неоднородным; но несколько мгновений размышления дадут понять, что нет на свете национальности более цельной и однородной, как эти пятьдесят шесть миллионов русских, составляющих громадное большинство населения Империи и заключающих в себе истинный центр ее тяжести. Эта национальность одарена большой расширительной силой; она захватывает и уподобляет себе мало-помалу чуждые ей элементы, из которых только польский имеет еще некоторое значение, между тем как другие представляют собой малые доли, и из них самая значительная едва превышает три миллиона, а остальные, следуя в нисходящем порядке, теряются в самых ничтожных цифрах".
Инородческого народонаселения, взятого в совокупности, насчитывается в России от четырнадцати до девятнадцати миллионов, — с Сибирью, с Кавказом и Закавказьем, с Киргизскими степями, с Финляндией, с Прибалтийскими губерниями, наконец, с Царством Польским. Девятнадцать миллионов, правда, это почтенная цифра. Численность народонаселения всего Прусского королевства почти не превышает этой цифры. С ней было бы можно посчитаться, если б она представляла собой что-нибудь действительное; но она при малейшем внимании разлетится как призрак, и перед нами окажется множество элементов до такой степени ничтожных, что их ни в какой счет ставить невозможно, или же окажутся такие элементы, которых ни в какое соображение нельзя взять при вопросе о политических национальностях. Г. Шницлер замечает, что кроме польского элемента из остальных самый значительный едва простирается свыше трех миллионов. Он считает эту цифру неважной; мы сочли бы ее довольно значительной, если бы таковая оказалась в действительности; но такой не окажется. Вот, например, почтенная цифра 3 700 000, полагаемая на так называемую чудскую, или финскую национальность. Но что представляет она собой? Она представляет собой не что-либо действительное, а этнографическую отвлеченность. Предмет, который ею обозначается, существует только в понятии ученого, логическим путем группирующего элементы, разрозненные и чуждые друг другу в действительности. Под эту цифру подходят народонаселения более чуждые друг другу, чем многие из них относительно русской народности; под эту цифру подходят народонаселения разрозненные между собою огромными пространствами, чуждые друг другу и бытом, и религией, и языком. Сюда относятся и собственно так называемые финны в Финляндии, и эсты в Лифляндии и Эстляндии, и пермяки и чуваши, черемисы и мордва по Волге, и вогулы и остяки в Сибири. Не только черемис совершенно не поймет обитателя Суоми, или Финляндии, но эстонец, который ближе к этому последнему, не в состоянии понимать его. Это разбросанные обломки после взрыва. Точно так же взорвано, разбросано и лишено всякой связи племя татарское. Племя литовское, очень близкое к славянскому, представляет собой до такой степени разнородные группы, что они лишь в этнографической росписи могут быть собраны воедино: сюда относится Литва в теснейшем смысле, жмудь и латыши, чуждые друг другу, как и финские племена, и по образу жизни, и по религии, и по языку, распавшемуся на взаимно непонятные наречия. Не взять ли племя европейское, которого в пределах Империи числится почти до двух миллионов? Не для него ли требуется особая политическая организация- племя разбросанное по целому миру, живущее отдельными группами среди христианских народонаселении? Не взять ли для соображения Кавказ с Закавказьем, где этнолог и лингвист теряется в бездне мелких племен и языков, совершенно разнородных и где самая значительная группа, грузинская, нам единоверная, своей численностью едва достигает девяти сотен тысяч и притом сама распадается на особые группы? Не немецкая ли национальность есть одна из тех двадцати наций, живущих в России, которые должны послужить основанием для отдельных государств? В Российской Империи всего на все числится до трехсот семидесяти тысяч немцев, с колониями по Волге, в Новороссии и на Кавказе и с Прибалтийскими губерниями, где немецкого элемента считается до ста семидесяти тысяч. Сто семьдесят тысяч и притом не народа, который должен представлять собой полную организацию общественных классов, — а лишь землевладельцев и горожан! Вот особая нация и особое государство! Или взять шведов, которые играют господствующую роль в Финляндии и которых числится до двухсот тысяч? Или румынов, которых считается до пятисот тысяч? Или армян, которых наберется до трехсот тысяч, или греков, которых числится до пятидесяти тысяч? Или цыган, которых считается столько же? Или алеутов, которых считается до двух тысяч? Вот нации, таящиеся в недрах России! Вот тот мир народов и государств, на которые она должна распасться, дабы превратиться в гуманитарную державу!
