Что непростительно для Ивана Денисовича, так это незнание: сливочное масло испортится по пути из Москвы. Стоит зима, но почтовые вагоны отапливаются до плюсовой температуры, иначе зарастут изнутри льдом. Да и на складах, которые тоже — не холодильники, как посылкам не полежать? Нет, не отправляли сливочное масло в посылках, да ещё к салу в придачу.
Но Солженицын пишет: масло дошло. И: «Настоящий московский батон!» Не самолётом ли доставили отправление для Цезаря Марковича?
А вообще как приняли к отправке в каторжный лагерь такой ассортимент, где, помимо всего прочего, и сигареты, и табак трубочный? Приняли, а затем в лагерь пропустили? Причём происходит это регулярно, и отправители посылок, в те тяжёленькие времена, когда Иван Денисович ничего из дома не получал, не опасаются вопроса: откуда берёте?
Снова грешит против истины Солженицын. На сей раз — ради возбуждения ненависти к тем, чьим представителем вывел «богатого» Цезаря Марковича. Запахи сухариков и печенья только более заставляют поморщиться от пованивания антисемитской пропагандой.
И сахар здесь не впрок (не тот пиленый, что прислан Цезарю, а иной: которого не пожалел Солженицын для позаимствованного у Толстого вульгарно осовеченного Платона Каратаева — сиречь Ивана Денисовича).
Он истый народный тип — внушать это призван народный якобы язык, которым написано произведение, отразившее как бы восприятие Шухова. Но этого деревенского человека вдруг грубо заслоняет писатель Солженицын.
Смотрит Шухов на заведующего лагерной столовой — фигуру, полную физической силы. И как эта фигура отображается в сознании Ивана Денисовича?
«Завстоловой — откормленный гад, голова как тыква, в плечах аршин».
«Голова как тыква» — сравнение, ничего не говорящее о силе, о внушительности телосложения. Большая голова (как тыква?) может быть у больного рахитом, у дистрофика.
Далее — «в плечах аршин». Аршин равен 0,71 м. Ширина плеч впечатляет не особо. Она впечатляет, когда говорят: «Косая сажень в плечах». Сажень равна 2,1 м. Вполне подходяще для гиперболы. Аршин же — составная других фразеологизмов: «Мерить на свой аршин», «Как (словно, будто) аршин проглотил» (о ком-либо, кто держится неестественно прямо. Прошу прощения, что повторяю известное. — И. Г.)
Иван Денисович в этих вещах бы не запутался, уж никак не спутал бы аршин с саженью.
А русская национальная гордость, Учитель и пророк дал маху.
Ему бы признать своё творение тем, чем оно является: плодом ловкачества. Объяснить читателю: было время, когда стало можно и нужно сказать о лагерях, но сказать не разящую правду. Потому о лагере написано не то, что было.
Как оно было в действительности, показали другие авторы. И показанное ими страшным образом сходится с тем, что происходит в России сегодня. Пример: «Новый 2009 год политзаключенный Заурбек Талхигов встретил в ПКТ. Это помещение камерного типа. По-старому — БУР», — см. корреспонденцию Елены Санниковой «Из-за звонка до звонка», помещённую 09.01.2009 в Гранях. ру: http://grani.ru/Society/Law/p.146169.html
Чеченец Заурбек Талхигов в октябре 2002 «отозвался на призыв депутата Госдумы Асланбека Аслаханова, пришел к оцепленному театральному центру на Дубровке и в течение суток в присутствии сотрудников ФСБ пытался по мобильной связи уговорить захватчиков выпустить хоть кого-нибудь из заложников», — сообщается в корреспонденции.
Неожиданно Заурбека Талхигова арестовали. Он был приговорён к восьми с половиной годам строгого режима, хотя не имелось «ни одного доказательства вины». Заключённый отбывает срок в условиях, более тяжёлых, чем те, к которым его приговорили. «Жестокость властей по отношению к чеченцу» такова, что за минувшие шесть с лишним лет у него не было возможности подышать свежим воздухом. Были — «внутрилагерные тюрьмы, СУС, ПКТ, штрафные изоляторы, карцеры и один год тюремного режима». Заурбек Талхигов «непоправимо потерял здоровье, болен гепатитом и хроническим гастритом, нуждается в операции, но тюремная медицина ему в этом отказывает». В бараке, «где постоянно находится Заурбек Талхигов, заключенным запрещено в течение дня даже присесть на свою койку. Лежать разрешено только после отбоя».
Не интересно ли, как часто дозволено получать посылки Заурбеку Талхигову? И есть ли (а если есть, то кто они?) — заключённые, живущие той жизнью, какой Солженицын одарил Цезаря Марковича?
Вопрос же о поэзии трудового энтузиазма лучше опустить как относящийся к иронии, настолько злой, что от иронии ничего, собственно, не остаётся. Место для неё вообще найти всё труднее (или наоборот?) В любом случае, причина та, что в России злость, благодаря заботам сверху, безраздельно становится злобой дня. Процесс этот обеспечивает своеобразным топливом писателя, который искренне и упрямо желает пожара преступникам у власти.
«Помню, как на меня посмотрели /…/ я предложил на институтском собрании молодых ученых перенести главное советское торжество с 7 ноября на 5 марта и назвать его всесоюзным днем радости или НПС (Наконец Подох Сталин). Тогда мне впервые официально пригрозили психушкой… Я ответил — праздник можно сделать переходящим…
Мое поколение радовалось, когда подыхали один за другим Брежнев, Андропов, Черненко… Сегодняшнее молодое поколение вздохнет с облегчением, только когда сдохнет Путин», — написал Игорь Шестков в эссе «Стена», открывающем его книгу «Алконост» (Игорь Шестков. «Алконост», Франкфурт-на-Майне, изд. «Литературный европеец», 2008, ISBN 978-3-9369-9632-6. Далее все цитаты — из этого издания. Прим. моё: И. Г.)
Прогноз «вздохнет с облегчением…» предваряет лаконичное обоснование: «Путин со своими сатрапами заново отстроил стену страха в сердцах россиян». Констатация факта завершена комментарием: «Многие вздохнули с облегчением…» Фраза возвращает нас к прогнозу, замыкая круг (отличный ход!) В перемене повода для вздоха облегчения — искусно поданный намёк на возмездие. Намёк, своей сдержанностью словно напоминающий о тёмных очках, которые не худо бы надеть, собираясь наблюдать солнечное затмение… Творческая манера Игоря Шесткова характерна умением ненавязчиво доказывать: затмение длится и длится.
Из рассказа в рассказ льётся, загораясь болотными огнями, жизнь, сравнимая с развесёло-беспощадной жизнью каторжного лагеря, который власти стараются замаскировать под цирк. Неподражаемо-вкрадчивый юморок Игоря Шесткова достаёт в особенности тем, что действующие лица, реальные до раздражения, живут на свободе — той самой, о какой заботился Брежнев.
Юный москвич из интеллигентной семьи попадает в больницу, где ему удаляют аппендикс (рассказ «В больнице») и обнаруживает вокруг героев времени с их страстями. Медбрат по прозвищу Ванятка, студент мединститута, вводит себе морфий, предназначенный послеоперационному больному. Нянечка Ильинична попивает креплёное и, пьяненькая, прячется в бельевой. Не менее зримы пациенты. Один из них — бывший пилот. Однажды самолёт потерпел аварию, и пилоту выжгло глаза — «до конца штурвал держал». Жена его бросила. В больницу теперь его привезли с гнойным аппендицитом. Очнувшись после операции, пилот просит других больных найти ему партнёршу для орального акта.
Главный герой Антоша, от чьего имени ведётся рассказ, слушая то’ обыкновенное, что говорят ему о себе и о других, вдруг оказывается в необыкновенной реальности. Талант Игоря Шесткова тонко раскрылся здесь в том, что описываемое вовсе не кажется ирреальным. Момент взлёта над будничной действительностью незаметен. Быт палаты — причитания неизлечимо больного старичка, умирающего на койке неподалёку от Антоши:
«Сердешная, сердешная, отпусти меня, отпусти… Предо мной смерть стоит. Косой сердце режет /…/ Отпусти, Броня, дай помереть спокойно…»
Старичок с неслучайной фамилией Типенко умолк. Для Антоши «та часть палатного пространства, где лежал Типенко, опустела». Вскоре она опустела в прямом смысле — медбрат увёз умершего на койке на колёсиках. Больной, который поступил в больницу вместе со старичком, вспомнил: «Студенька просил принести. С хреном».
С непринуждённостью виртуоза Игорь Шестков начинает проникновение в неизъяснимо-тёмные глубины. Антошу посещает весьма бодренький Типенко с вожделенным студнем. Доев его, «пальцы вытер вафельным полотенцем». Очень уместная, как станет сейчас видно, плотски-выразительная деталь! «Студенек знатный. Холодненький и с хренком. И смальца на ём как песочек лежит», — вкусно звучит народный говорок старичка Типенко. И угощает внезапным: «Блокаду пережил /…/ Ленинградский я, понимаешь. Думашь, там все, как в книжках написано, было? Героизм защитников? Хрен им в рыло. Людей мы ели. Студень из трупов варили. Понятно? Иначе никто бы не выжил. Все, кроме холуёв сталинских, эти в три морды жрали. Была у нас соседка, Броня /…/ У меня с ней до войны было /…/ Умерла Броня в феврале сорок второго. Ну так мы дверь к ней и взломавать не стали. У меня ключ был. Перетащили мебеля к нам. Порубили на топку. И труп забрали… (потрясающе значимо в характеристике персонажа: труп упоминается во вторую очередь, после мебели! — И. Г.) Я топором её расхрякал. На буржуйке варили. В кастрюле. Несколько кусков мяса я на рынке на соль и хлеб обменял. Говорил — конина. Потом все забыли. Из головы вон. Жить хотели. А вот как заболел, стала ко мне Броня приходить. Ты, Егорыч, говорит, меня ел, теперь и мне твоего мяса поесть охота…»
