и человек, наделенный как бессмертием Бога, так и конечной природой живого. Именно этот аспект – две природы Христа, но единая воля – делает его сущность логически неописуемой, но остро интересной.
По существу, после воскрешения на небе появляется уже другой Бог, уже не просто абсолютный смысл, а лексикон страданий человеческих. Этот Новый Бог заслонил и Бога Отца, и Бога Духа Святого. Теперь они лишь номинально числятся в триаде. Богом единым стал богочеловек Христос – «Сын человеческий», как он сам себя называет. И нравственным законом для последователей Христа, христиан, стал новый завет – новые заповеди: вместо «Око за око» – «Возлюби врага своего».
Сегодняшняя ситуация с врагами нашими, я полагаю, является хорошим подтверждением мудрости закона божьего.
Пришел мой друг, ясноглазый, сел нога на ногу, прочитал мною написанное и говорит, словно дает мне талон на сахар:
– И чего ты тут наворотил? Писал бы о картине. Помню, она большая. Висит на стене одна, как положено великой вещи. А ты о детях. О детях-то зачем?
– Именно дети, – говорю, – помогают нам понять и принять Бога. Дети религиозны стихийно – природно. Они не понимают ни пустоты, ни бездуховности. У них все одухотворено.
– Религия – это необходимость жертвы, – сказал мой светлоокий друг.
Ну что же, жертву мы принесли всем народом крупную, склоним же головы перед Христом.
Теперь, я думаю, можно перейти к самой картине, хотя подготовка к ее пониманию и осмыслению умозрительна, своевольна и безусловно недостаточна.
«Явление Христа народу» оказалось явлением не только для отечественной живописи, но, как мы теперь понимаем, и для мирового искусства. Именно поэтому писать о картине так не просто, именно поэтому нужны такие длинные преамбулы: уровень нашей социалистической культуры мелковат для осмысления этой вещи не только в ее мифологическом – сюжетном освоении и философии, но и в восприятии ее, как безусловного шедевра живописи.
Сказал об уровне нашей социалистической культуры и испугался: активным элементом нашей культуры является разгром не в ногу шагающих, уничтожение их, осмеяние. «Явлению Христа народу» сегодня опасность не угрожает, кроме красивой рамы да тесноты в зале. А вот Гайдару Аркадию Петровичу? «Тимуру и его команде»? Что скажут мастера переосмыслений? Во времена идейных перетрясок откуда-то берутся эти творцы пустот, «агрономы плешей».
Мне хочется сказать, что из всех советских детских писателей только Аркадий Гайдар реализовал себя как пророк.
Я считаю его повесть о Тимуре пророческой и трагичной. Я бы сказал, да и не я первый, что это апология Христа. Герой не только проповедует, но, сообразно с условиями своего времени, внедряет в жизнь идею христианского милосердия.
Попытки создать жития идеального ребенка никогда не давали результатов. Детство Христа настолько неубедительно показано в апокрифах (более всего таких апокрифов в Египте у коптов), что не совершай он бесконечные чудеса, получился бы обычный, причем не очень привлекательный, мальчик, поскольку жизнь ребенка невозможна вне греха, а жизнь святого ребенка несостоятельна в грехе. Лишь у Гайдара получилось. Игра, гениально придуманная Аркадием Петровичем, собственно и есть религия – культ.
Жизнь Тимура показана в служении.
Что будет с Тимуром Дальше? Такого вопроса даже не возникает – он, конечно, погибнет от руки какого-нибудь маленького Берии.
Уже в чести маэстро, которые норовят все зачеркнуть, как делали это уже не раз, потому что их маэстрия убедительна лишь на пустом месте, как птичий щебет в развалинах храма: не нужно свою мысль увязывать с мировой и национальной культурой, не нужно искать взаимодействий, не нужно отягчаться параллелями и моралью, надо лишь декларировать крик, прозрение и эйфорию – свободу шума и кровопускания.
Из всех советский прозаиков я наиболее преклоняюсь перед Андреем Платоновым, но, увы, не он вел в бой сотни тысяч молодых солдат в Великую Отечественную, а Гайдар. Гайдар и сейчас направляет сердца молодых, он, а не общество здоровых, но милосердных. Уже давно действует тезис: «Добро должно быть с кулаками». Неправильно это. Нельзя противопоставлять кулакам зала кулаки добра. Когда добро наращивает кулаки, музеи скудеют, города охламляются, архитектура приобретает казарменный вид, подростки берут в руки ножи. Наказующим является государство с его судом, милицией, демократическим большинством. Даже Бог наказующ, но не добро. Даже Бог – но не добро.
Тут мы и приходим к понятию, которое сейчас беспрестанно трясут по телевидению (на митинги я не хожу), – нравственность. Какая нравственность? Коммунистическая, пролетарская, интеллигентская, комсомольская, пионерская, экспериментальная?
Приходится констатировать, что никакой спец. или соц. нравственности не бывает. Всякий опыт переоценки добра приводил правительства и народы к сокрушительным катаклизмам. Если мы причисляем себя к одной из трех суперкультур, в данном случае христианской суперкультуре, то и ценности у нас должны быть христианскими. Нравственность, на которой зиждилась наша мораль, прежде так и называлась – христианская. Именно к ней, независимо от наших взглядов на религию, нам и следует возвратиться.
Возвратить детях Христа.
Христос – это диалог.
Когда ребенок остается один, он беседует сам с собой и сам себе жалуется на одиночество. Когда ребенок оставался с Христом, он на одиночество и не жаловался, поскольку одиноким не был. И монолог его о несправедливостях мира, о родителях, которые сами смотрят мультики, а его уложили спать, становится беседой с равным и равно страдающим собеседником. Уважение – это равенство в диалоге. Ребенок, в основном, и вопросы задает взрослым, чтобы ощутить это самое равенство в диалоге.
– Господи, сделай так, чтобы государство наше наконец поняло, что эксперименты над душами детей – дело не менее преступное, чем эксперименты над их плотью. Господи, яви себя народу, – так я говорю, глядя на картину, как на икону. – Товарищ директор Русского музея, отдайте эту драгоценную раму в Эрмитаж, снимите кандалы с картины Иванова, даже если они так похожи на золотой оклад.
Пришел другой мой друг ясноглазый, Игорь Смольников, писатель и литературовед, тоже сел нога на ногу, прочитал мною написанное и говорит:
– Ты, – говорит, – путаешь что-то. По-моему, там, в Москве, в Третьяковской галерее висит в просторной зале картина Александра Иванова «Явление Христа народу». Там даже две подставочки сделаны, золоченые такие пилончики, чтобы не прогибался нижний брус рамы.
– Почему в Третьяковке? – спрашиваю. – Когда Иванов картину из Рима привез Третьяковки еще и в помине не было…
Но пилончики золотые я тоже помню. И внутри у меня холодеет. Действительно, в Третьяковке. В просторной зале… И мысль такая – грубая, как сосулька на водосточной трубе: «Если это просто склероз, то куда ни шло, но скорее всего – угасание в душе и в сердце национальной культуры. Забвение.
