Федор Достоевский - Письма (1832)

Как жаль, что ты не доперевел театр Шиллера. Если б он был весь, его бы можно было продать. Собери всё, что есть. На днях, когда я говорил Краевскому, что ты бы мог перевесть книгу для Географического общества (в прошлом письме) и что ты знаешь немецкий язык и перевел всего Шиллера, Краевский вдруг спросил необдуманно: А где его перевод? И потом вдруг замолчал, одумавшись. Хоть не в "Отечеств<енные> записки", а Краевский мог бы содействовать приобретению.

Ну прощай, мой милый. Многого не написал, что хотел, ей богу некогда.

Твой весь Ф. Достоевский.

Поклон Эмилии Федоровне. Целуй детей.

Видишь ли, что значит ассоциация? Работай мы врозь, упадем, оробеем и обнищаем духом. А двое вместе для одной цели - тут другое дело. Тут бодрый человек, храбрость, любовь и вдвое больше сил.

Пиши обо всем как можно обстоятельнее. Внимательнее и точнее пиши мне о цифрах (денег, времени и т. д.).

* Это непременно нужно.

(1) было: в отставку

Милостивая государыня Евгения Петровна,

Спешу извиниться перед Вами; я чувствую, что оставил Вас вчера так сгоряча, что вышло неприлично, даже не откланявшись Вам и только после Вашего оклика вспомнив об этом. Я боюсь, чтоб Вы не подумали, что я был крут и (соглашаюсь) - груб с каким-нибудь странным намерением. Но я бежал по инстинкту, предчувствуя слабость натуры моей, которая не может не прорваться в крайних случаях и прорваться именно крайностями, гиперболически. Вы поймете меня: мне уже по слабонервной натуре моей трудно выдерживать и отвечать на двусмысленные вопросы, мне задаваемые, не беситься именно за то, что эти вопросы двусмысленные, беситься всего более на себя за то, что сам не умел так сделать, чтоб эти вопросы были прямые и не такие нетерпеливые; и наконец, в то же время трудно мне (сознаюсь в этом) сохранить хладнокровие, видя перед собой большинство, которое, как вспоминаю я, действовало против меня с таким же точно нетерпением, с каким и я действовал против него. Само собой разумеется, вышла суматоха, с обеих сторон полетели гиперболы, сознательные и наивные, и я инстинктивно обратился в бегство, боясь, чтоб эти гиперболы не приняли еще больших размеров... Но посудите о всей слабости натуры такого человека, как я! - Я взял перо, чтоб извиниться просто и со всем смирением, а между тем начал писать свое оправдание по форме!.. Но действительно чувствуя, что я был крут, тяжел и досаден Вам, прибегаю ко всей Вашей терпимости и прошу извинения. Я (1) уверен, что Вы поймете всю назойливость мою с моими (2) извинениями: я слишком дорожу Вашим добрым мнением, поэтому так и опасаюсь потерять его. Может быть, это письмо и лишнее, может быть, я преувеличиваю по моей привычке, может быть, Вы с первой минуты извинили и не обвиняли меня; но этот излишний страх, эта робость за себя перед Вами покажут Вам, если позволите мне сказать, всю степень того сыновнего уважения, которое всегда чувствовал к Вам - Вам совершенно преданный

Ф. Достоевский.

14 мая 48.

На обороте: Ее высокоблагородию Евгении Петровне Майковой.

На углу Большой Морской и Вознесенского проспекта, в доме Калгина.

(1) было: Но я

(2) было: со всеми <моими>

Милостивый государь.

Письмо Ваше, через которое Вы изъявляете желание иметь мой автограф, получил я только сегодня. Это случилось следующим образом.

Когда оно пришло ко мне в Парголово, я был в Петербурге. Человек мой получил письмо, положил ко мне на стол и забыл об нем, но так хорошо забыл, что только сегодня случайно отыскал я его у себя на столе под книгами.

Спешу исполнить Ваше желание и посылаю Вам немедленно листок из одного моего рассказа, нигде не напечатанного.

С совершенным почтением имею честь быть Вашим, милостивый государь, покорнейшим слугою

Ф. Достоевский.

48. Июн<я> 3.

Милостивый государь Андрей Александрович.

Между нами вышло недоумение, да, кроме того, и я сам в большом недоумении с другой, частной стороны, более до меня касающейся. Оба эти недоумения нужно разъяснить немедленно и скоро, иначе никакого дела нельзя делать. Посудите сами.

Во-первых: два года назад я имел несчастие задолжать Вам большую сумму денег. Сумма эта, вместо того чтоб уменьшаться, возросла до невозможных пределов. Так как я прежде всего хочу расквитаться и заплатить, то нашел необходимым предложить меры решительные. Но прежде всего нужно сыскать причину, почему эта сумма не уменьшилась, а увеличивалась. Я уже давно сообразил и вышло, что от следующих причин:

1) Оттого, что я должен был писать и не получать ничего регулярно. То есть хотя я и получал по временам деньги, но это было по временам; а так как платить за свою жизнь нужно помесячно, то нужно было получать не по временам, а регулярно, напр<имер>, хоть половину за то, что стоило написанное, а половина шла бы в уплату. Это конечно и было, но опять-таки нерегулярно.

2) Оттого, что я, чтоб исполнить слово и доставить к сроку, насиловал себя, писал, между прочим, такие дурные вещи или (в единственном числе) такую дурную вещь, как "Хозяйка", тем впадал в недоумение и в самоумаление и долго потом не мог собраться написать серьезного и порядочного. Каждый мой неуспех производил во мне болезнь.

3) Формально помешавшая мне болезнь, продолжавшаяся год и кончившаяся, как Вам известно, воспалением в мозгу.

4) Причина чисто нравственная, заставившая меня ненавидеть срочную работу, не приносившую мне даже насущного, и наконец, рабство, в котором я находился, конечно, самовольно. Эта причина важная. От самоумаления ли или не знаю от какой ложной деликатности я считал, что Вы, давая мне деньги, делали мне какое-то одолжение, тогда как здесь была чисто услуга за услугу. Первые деньги, которые я от Вас получил, не могли быть сочтены за одолжение, мне сделанное. Мы были очень мало друг с другом знакомы. Я, кажется, ничем не мог приобресть Вашего расположения, чтоб Вы могли, как Вы сами сказали в последний раз, - рисковать и дать мне, помнится, 400 руб. серебр<ом>. Наконец, еще соображение: я бы и не взял их даром. Следов<ательно>, тут было не одолжение; а уж если Вы и говорите, что одолжение (ибо Вы в предпоследний раз сказали мне это), - то позвольте уж и мне сказать: что даром деньги не даются, что Вы дали мне в надежде услуги, то есть работы моей, которая чего-нибудь тоже да стоила.

Знаю, Андрей Александрович, что я, между прочим, несколько раз посылая Вам записки с просьбой о деньгах, сам называл каждое исполнение просьбы моей одолжением. Но я был в припадках излишнего самоумаления и смирения от ложной деликатности. Я, н<а>прим<ер>, понимаю Буткова, который готов, получа 10 р. серебр<ом>, считать себя счастливейшим человеком в мире. Это минутное, болезненное состояние, и я из него выжил.

Доказательство же, что я был в припадках излишней деликатности, следующее:

1) Чтоб отплатить Вам за одолжение, я несмотря на болезнь мою написал дурную повесть и рискнул своею подписью, которая для меня единственный капитал.

Что я не обработывал достаточно моих произведений и писал к сроку, то есть согрешил против искусства.

Что я не щадил своего здоровья и делал мученические усилия, чтоб расквитаться.

Что я отвергнул предложение Некрасова, который давал мне 75 р. серебр<ом> за Ваш лист с предложением немедленно уплатить Вам весь долг деньгами.

И проч, проч., одним словом, очень много было подвигов, то есть я поступал очень честно.

Но несмотря на всё это, с 1-го января прошлого года сочинения мои чем далее, тем более хвалятся публикою. Это верно, и я это знаю. (1) То есть что же тут было такого, почему они, несмотря на падение мое в 47 году, несмотря на авторитетные нападки Белинского и проч., начали читаться и выходить в люди? Ответ: что, стало быть, есть во мне столько таланту, что можно было преодолеть нищету, рабство, болезнь, азарт критики, торжественно хоронившей меня, и предубеждение публики. Следовательно, если есть во мне талант действительно, то уж нужно им заняться серьезно, не рисковать с ним, отделывать произведения, а не ожесточать против себя своей совести и мучаться раскаянием, и наконец, щадить свое имя, то есть единственный капитал, который есть у меня.

Наконец:

Я очень хорошо знаю, Андрей Александрович, что напечатанная мною в январе 1-ая часть "Неточки Незвановой" произведение хорошее, так хорошее, что "Отечест<венные> записки", конечно, без стыда могут дать ему место. (2) Я знаю, что это произведение серьезное. Говорю, наконец, это не я, а говорят все.