– Да нет, никакой дани ему, – смеется Паша. – Как-то все постепенно приходит, а потом ловлю себя на мысли – так это ж ровно то, чем он увлекается…
Второе место после энергетики у Ходорковского занимала и занимает философия. И опять адвокатам приходилось искать по Москве и Европе самую качественную литературу по этому направлению.
Вообще, наверное, для любого человека, оказавшегося в тюрьме, философское осмысление мира и переоценка ценностей – вещь неизбежная. У Ходорковского это приобрело характер масштабного явления. Он стал мыслить мировоззренческими категориями. Он писал письма из колонии домой и соратникам, размышляя на философско-религиозные темы. По ту сторону это рассматривали настороженно, полагая, что пройдет… Но Ходорковский углублялся. Он всерьез переосмысливал свою биографию, отдельные ее аспекты, прежние поступки, слова. Критично и с некоторой долей иронии стал относиться к себе. Теперь точно знал, что сделал не так, что и где можно было сделать по-иному, лучше…
– Я не могу поверить, что все просто так. Не могу и не хочу. Мне небезразлично, что будет после меня, потому что я тоже буду. Потому что кто-то был до меня и будет после. И это не бессмысленно. Это не просто так. Мы живем не для того, чтобы только загрязнять воду и воздух. Мы все существуем для чего-то большего. Для чего – не знаю и никогда не узнаю. Каждый из нас в отдельности – для счастья. А все вместе? Я верю, что есть Великая Цель у человечества, которую мне не дано постичь. Люди назвали эту цель Богом. Когда мы ей служим – мы счастливы, когда уходим в сторону – нас встречает Пустота. Пустота, которую не может заполнить ничто материальное. Она делает жизнь пустой, а смерть страшной… – так он рассуждал, переписываясь с Акуниным[21].
Для любого человека, оказавшегося в тюрьме, философское осмысление мира – вещь неизбежная. У Ходорковского это приобрело характер масштабного явления.
Пришел ли Ходорковский к религии в тюрьме? Не сказать, что и до тюрьмы он был атеистом. Но к чему-то такому – внутреннему и тонкому – не мог не прийти.
– Он стал философски мыслить. На многие темы, которые он затрагивает в своих статьях, он раньше не задумывался. Речь не о свободе и демократии, а о таких категориях, как Бог, судьба, вера. Таких вещей я раньше от него вообще не слышал в принципе. Это явно новое в нем. И явно влияние того места, где он находится, – говорит сын Ходорковского Павел.
Получив два моих вопроса – изменилось ли за годы тюрьмы его отношение к религии, и правда ли, что он в тюрьме крестился, Ходорковский ничего не опровергает, но и не подтверждает.
Правда, получив два моих вопроса – изменилось ли за годы тюрьмы его отношение к религии, и правда ли, что он в тюрьме крестился, Ходорковский ничего не опровергает, но и не подтверждает, отвечая: «Без комментариев».
А маме вот на свиданиях говорил:
– Почитай Александра Меня… Прочитаешь, и мы с тобой поговорим, пообсуждаем, – давал он задание маме и указывал даже отдельные главы в трудах священника, на которые стоит обратить особое внимание.
– И я начинала читать, правда, не все понимала, – смеется теперь мама. – Историю России Миша еще изучал, причем в разных вариантах – и тех авторов, и этих… Истории разных религий разбирал. Это все его и раньше интересовало. Сейчас он очень много читает такой литературы, на которую раньше просто времени не было.
В общем, в тюрьме он обрастал книгами, у него образовалась настоящая библиотека, которой он так дорожил и так не хотел расставаться.
И как итог – из Читы в Москву в феврале 2009-го на второй процесс он был этапирован с двумя баулами. Во всех были книги. Библиотеку до трапа самолета даже вызвались помочь нести конвоиры. В пользу книг многие вещи так и пришлось оставить в Чите…
Но были не только книги. Были еще научно-популяр-ные журналы, специализированные вестники и обозрения, которые он выписывал и для которых же писал статьи. Его публиковали. Да, такой вот необычный журналист… В некоторых редакциях, например, «Химии и жизни», ему даже предлагали сотрудничество на постоянной основе. Но журналистскую лавочку администрация тюрьмы запретила. Запретила и организовывать кружки в колонии, читать зэкам лекции по химии, физике и истории… Запретила передать в зону четыре компьютера (которые по заданию Ходорковского уже купили родные). Просто компьютеры – без Интернета, чтобы отвлечь молодежь от карт и прочих забав и научить элементарным вещам – печатать, работать в Outlook…
Ходорковский поражался, глядя на молодежь, с которой сидел: «Ну, ведь совершенно безграмотные».
Ничего не разрешили. Ни лекций, ни компьютеров, ни Outlook с Word'oM… Уж лучше пусть будет швеей-мотористкой…
А ею он так и не стал. Не потому, что понты. Зрение, в первую очередь, ни к черту.
– Мам, ну не вижу я на варежке шов, который строчу. Ну не вижу. Ко мне придираются по каждому шву. Ну не вижу я этот шов… – объяснял он маме. – И потом, когда в машине какой-то сбой происходит, я должен звать мастера. Если не позову, накажут. А для того, чтобы позвать мастера, надо покинуть рабочее место и идти искать. Я несколько раз сходил. Мне сказали, что я оставил рабочее место. Поэтому…
Поэтому Ходорковский в какой-то момент попросит администрацию краснокаменской колонии перевести его хотя бы в грузчики. Там особо придраться не к чему, да и своеобразная физкультура – размяться можно. Но на лекции для зэков, о которых просил, раз навсегда был наложен запрет.
– А ведь я ему методички все уже приготовила, все конспекты… – вздыхала его школьная учительница истории. – Ну почему нельзя лекции-то читать?..
И действительно, почему? Никто не отвечал. А Ходорковский поражался, глядя на молодежь, с которой сидел: «Ну ведь совершенно безграмотные, – то и дело повторял он родным и адвокатам. – Элементарных вещей не знают. Они выйдут на свободу, и у них должны хотя бы какие-то знания быть в голове… Так же нельзя…»
– Первый раз в жизни встретил взрослых неграмотных, – говорит и мне Ходорковский. И несмотря на «нельзя», он умудрился все же молодежь чему-то обучить даже в условиях «подлянок» и всяческих запретов… И потому с каждым приездом в колонию любопытство мамы относительно того, в чем еще хотел бы «возобновить свои знания» ее сын, возрастало. И она спешила в тюремный книжный магазин и интересовалась у заведующего, за какие классы на этот раз заказывает учебники «Михаил Борисович»…
И результаты были. Так, просидевший два года с Ходорковским в Чите зэк Игорь Гнездилов стал правильней говорить, писать без ошибок, увлекся историей…
Да, хоть лекции читать запрещалось, но разговаривать, книги советовать, какие-то права разъяснять никто запретить не мог.
В общем, эта его «вредительская работа» по всем фронтам шла всегда. Даже тогда, когда эти молодые ребята оказывались на свободе. Ведь, как правило, у многих по ту сторону – ни родных, ни связей, ни работы, ни жилья. Ничего. Вероятность окунуться в прежнюю жизнь – 99 %. И Ходорковский помогал. Не всем, а тем, кто не хотел окунаться в прежнее болото. Адвокаты по его просьбе, используя свои местные связи, устраивали кого-то, например, технологом лесозаготовок в местный леспромхоз имени Ленина, до первой зарплаты помогали с жильем и прочим…
Зачем он это делал? Потому что всегда надо давать человеку шанс, считал он. Любому человеку. И шанс обязательно в этой жизни. И в этой стране.
Глава 23
Главная «подлянка» и что из этого вышло
«Спите?» – в шесть утра старики-Ходорковские получили на мобильный SMS от адвоката из Читы. Предельно короткое. Они сразу поняли: что-то случилось.
Из телефонного разговора с адвокатом узнали, что сын их получил 12 суток карцера. За заочную переписку с писателем Борисом Акуниным, опубликованную в октябрьском номере журнала Esquire…
Вообще, как вы поняли, все годы лагерей он был образцово-показательным зэком. Но то ли из-за своей фамилии, то ли из-за известного бэкграунда (а администрации тюрем к бэкграунду относятся тщательно), то ли из-за влияния на контингент, то ли из-за всего вместе взятого, – но Ходорковский попадал в карцер куда чаще, чем обычные зеки…
Их диалог с Акуниным будет читаться на одном дыхании. Страна увидит другого Ходорковского. Он скажет обо всем.
И вот теперь за пять лет тюрьмы это был, конечно, не первый по счету карцер Ходорковского. Но еще никогда его не сажали туда за переписку. Тем более – за переписку с писателем. За все что угодно сажали, но только не за это. Опубликованная в журнале Esquire, переписка вызовет большой резонанс. Достать октябрьский номер журнала было невозможно. В Москве его смели за один день. Как в старые добрые времена – в буквальном смысле перепечатывали, ксерокопировали, брали друг у друга… В Интернете, конечно, все было, но хотелось иметь такую вещицу в руках…
