Десять лет подобных отношений между братьями-литераторами постепенно приблизили ситуацию к описанной еще Уэллсом в "Машине времени" истории элоев и морлоков. Тепличный постмодернизм практически вымер, а отдельные его коммерчески успешные мутации (детективы-триллеры, Акунин-Пелевин) настолько прочно оседлали реалии отечественной истории, в том числе новейшей, что постмодернизма попросту не стало — и настолько не стало, что даже Владимир Сорокин на пару с Виктором Ерофеевым приуныли. Зато прошедшие жесткую школу выживания писатели-"патриоты" обрели подвижность и злость, освоили многие приемы, дотоле бывшие достоянием исключительно их "демократических" оппонентов. Теперь складывается ситуация, когда именно к писателям-"патриотам" перешла (во многом неожиданно для них) функция законодателей литературной моды — в рамках "умеренного реализма", скажем так.
Столь кардинальное изменение вектора текущего литературного процесса несомненно, однако идет исподволь, отдельными "прорывами", ничуть не напоминая полную и одновременную "смену вех". Но даже эти "прорывы" вызывают резкий рост напряжения во всем литературном поле. И дело здесь не только в господствующей инерции противостояния между "патриотическим" и "демократическим" писательскими лагерями — инерции, мощно заданной событиями августа 1991 и октября 1993 года. Ситуация явно выходит за "чисто литературные" рамки.
Смена лидеров в литературе и смена лидеров в политике — это, по большому счету, явления одного порядка. И если вспомнить уже ставшую сакраментальной самооценку Путина, который несколько лет назад взлетел на вершину российской власти: "Культурки не хватает",— то надо признать, что нехватка этой самой "культурки" вообще является главной опасностью для "новых лидеров". Ведь даже объективно смена вектора движения порождает массовую сумятицу, путаницу и озлобление. Чтобы лучше понять суть происходящего достаточно представить себе пассажиров резко затормозившего (или "дернувшего" с места, или просто круто повернувшего на скорости автобуса).
Недавним либеральным "властителям дум" пришлось как-то выйти из фокуса общественного внимания. А попытки вернуться туда поневоле оказываются связаны с отходом от либеральных политических и эстетических догм. Еще тяжелее приходится тем писателям-"патриотам", кому поневоле пришлось взвалить на себя бремя лидерства — пусть даже лидерства литературного. Такая (повторю, во многом неожиданная для них) "смена роли" может вызвать не только "головокружение от успехов", но, если использовать термины уже не сталинской, а более поздней эпохи, и "конвергенцию идеологий". При этом недавние собратья "новых лидеров" по патриотическому лагерю начинают чувствовать себя совсем уж невыносимо: "Чем эти вот лучше нас?" И для них-то возможная "конвергенция идеологий" получает статус уже не просто свершившегося факта, но аксиомы: "Продались…"
Таков, грубо, фон исторического момента, на котором состоялся факт двойного премирования Владимира Гусева. И этот факт, похоже, не сводится к обычным писательским "междусобойчикам". Владимир Иванович Гусев — человек более чем известный: председатель правления Московской городской организации СП России, профессор, заведующий кафедрой критики Литинститута. Но дело здесь не в "чинах". Мне ничего более откровенного, чем гусевский дневник 1993 года, читать еще не доводилось. Вот уж non-fiction так non-fiction. С эмоциональным перебором порой, но ничего надуманного или скрытого. Прозрачность — почти абсолютная. "Почти" — потому что авторская работа над текстом чувствуется. Не на уровне редактирования сделанных некогда записей, а на уровне их отбора: все-таки это книга, и не всякое лыко здесь в строку. Но и того, что осталось — хватает с избытком. Впечатление, повторюсь, сильное. Привожу далеко не самые сочные и "забористые" отрывки.
"(…Никому и в голову не приходило, что миллионером будет не он. А кто же?)" (о социальной психологии "реформ", запись от 25 апреля). "Ситуация формулируется просто: мировое правительство не дает свергнуть своих наемников…"
Конечно, все это — политика накануне . Но не политикой единой жив человек.
"Я амбициозный настолько, что вам этого не понять". "Хапать не надо. Тогда все будут русские". "(— Войди в сад Литинститута и крикни: "где Гусев?" Из всех кустов выбежит по пьянице и крикнут: "Вон там")".
"И чего они все ненавидят мою точку с запятой?" (о пунктуации). "Так кот, глядя на тебя, иногда явно думает: эх, будь я хотя бы в пять раз побольше…" "Я уже сорок лет спиваюсь…" "Когда мяч не идет в ворота, выход один: бить почаще". "В начале бе Слово", но потом его завалили делами". "Я русский не только по матери и по отцу, но и по первой, и по второй женам, а это еще существенней. И по мужьям дочек".
Да, плохо русскому человеку живется на русской земле. Плохо и безнадежно. Тем и хорошо. "…надо было все же пробиться вчера в обреченный Дом — и погибнуть там". "…Жить рабами, но без гражданской войны? Живите сами". "Смерти и известия о смертях. Молодой и средний возраст. Массово". "Все русские фашисты, а один гайдар демократ. Недурно, недурно".
Разумеется, я не цитатник Гусева составляю для исследователей розановских и прочих "линий-мотивов-традиций" в современной литературе. Я всего лишь пытаюсь показать, что дело — в человеке. В том настоящем, которое все реже и реже встречается на просторах нашей необъятной Родины — при том даже, что и просторы теперь уже не те. Воронежский чернозем…
Это настоящее обязано присутствовать не только в творчестве, но и в жизни. Тогда жизнь, как у наших предков, оказывается не разменяна на годы, минуты, дни. Тогда она существует как некая цельность, вполне внятная лишь для ее обладателя, а следовательно — неотчуждаемая. Но если время — деньги, то вечность — что? А ведь только на фоне этого вечного целого приобретают истинную глубину и объем все частности: хлопоты в саду-огороде, знакомства-встречи, поездки, размышления и так далее, et cetera.
Предположу даже, что значение гусевского творчества как раз в том и состоит, что он "здесь и сейчас" не врет, не выдумывает какой-то иной, виртуальный мир, а говорит, что думает. И думает, что говорит. При чтении собственно гусевской прозы ("С утра до утра"), изданной тем же "рукописным" тиражом в 500 экземпляров, видишь, как "прорастают" в литературу авторские дневниковые записи, как становятся то рассказом, то эпизодом повести. Пусть даже исторической — жизнь-то, она все та же, даже обстоятельства жизненные вроде бы не сильно изменились со времен Ивана Грозного. Как его герой из повести "Взятие Казани", "исконный характер" Михайло Воротынский любит татарку Улян, в крещении — Ульяну? Да так же, как сам Гусев пишет в своем "Дневнике" о любви плотской и иной. "(Вместо гадкого "Я хочу тебя" по-русски говорили "желанная ты моя", "желанный мой")".
И в эпоху Древнего Рима обстоятельства, сравнительно с нынешними, тоже были иными. Немного. Чудом дошедший до нас список стихотворений Катулла открывает, насколько важна была для нового политического порядка, принципата-империи, завершавшего эпоху гражданских войн, нравственная санкция свободного римского гражданина. В лице Катулла римское общество Цезарю этой санкции еще не давало, позорило его, ставя на одну доску с его же фаворитом Маммурой ("к одним девкам ходят") — и ничего сделать было нельзя, приходилось Цезарю терпеть до смерти. Зато уже Октавиана Августа воспели и гениальный Вергилий, и гениальный Гораций. Племянники… А вот особое мнение Овидия оказалось уже излишним в Риме. Постепенно эта коллизия властителя (диктатора, принцепса, императора) и поэта на Западе деградировала в известную коллизию короля и шута (вернее, королей и шутов — множественное число здесь важно).
Гусеву, между прочим, определенно не нравятся подобные "бахтинизмы", а по сути — "западное" смешение верха и низа, к которому сам Михаил Михайлович Бахтин имеет такое же отношение, как Карл Маркс к "марксизму". Вот, например, весьма показательные слова Иоанна Грозного (из повести "Взятие Казани"): "Русские ВСЁ переваривают и из всего делают высшее служение Богу…"
Здесь можно долго спорить о том, успевают ли "переваривать" (тот же коммунизм, например), и надо ли ВСЁ пробовать в надежде на такое идеальное "пищеварение", но мысль сама по себе очень значимая. Гусев вообще мыслит очень ситуативно, однако ситуацию умеет видеть объемно, что называется, "и вперед, и назад". Это умение, наверное, как-то связано с понятием "культуры", о котором шла речь выше.
Так вот, аналогия с Катуллом, похоже, имеет определенный смысл, поскольку дает намек на объяснение того, почему сегодня стали возможными две несовместимые вроде бы премии Владимиру Гусеву. Несовместимые даже не между собой, а с самим дважды лауреатом, который искренне провозглашает "чуму на оба ваши дома". "Катулл ученый", "Катулл влюбленный", "Катулл бранный" — те самые три ипостаси, через которые две с лишним тысячи лет назад реализовались таланты веронского провинциала, приехавшего в Рим. Верона и Воронеж — не правда ли, странные бывают созвучия в истории?
