Но помни – я живу лишь потому, что ты живешь!
Очередной новый поворот в трактовке понятия задает и Чехов. В «Даме с собачкой» он отчетливо выводит несколько разных значений этого слова, готовых, при надобности, лечь в словарную статью: «Гуров, глядя на нее теперь, думал: «Каких только не бывает в жизни встреч! От прошлого у него сохранилось воспоминание о беззаботных, добродушных женщинах, веселых от любви, благодарных ему за счастье, хотя бы очень короткое; и о таких, – как, например, его жена, – которые любили без искренности, с излишними разговорами, манерно, с истерией, с таким выражением, как будто то была не любовь, не страсть, а что-то более значительное; и о таких двух-трех, очень красивых, холодных, у которых вдруг мелькало на лице хищное выражение, упрямое желание взять, выхватить у жизни больше, чем она может дать, и это были не первой молодости, капризные, не рассуждающие, властные, не умные женщины, и когда Гуров охладевал к ним, то красота их возбуждала в нем ненависть и кружева на их белье казались ему тогда похожими на чешую».
Если обобщить сказанное, то получается, что бывает любовь – веселье, краткий миг веселья; любовь – скучный, но высокий долг; любовь – средство охоты (своего рода охотничье ружье) и любовь – прихоть, каприз красивой женщины. То есть именно в это время, во второй половине XIX века, понятие любви не только определяется, но и классифицируется по видам. Прямо как в куртуазной средневековой литературе, разделявшей утонченную любовь, безумную любовь, любовь «на расстоянии». Напомним, в средневековой Европе любовь мыслили так: случалась иной раз fin amor (утонченная любовь), но лишь между равными представителями высшего сословия. По отношению к вилланке – девушке низшего сословия – куртуазный поэт и рыцарь мог испытать только грубый физический позыв. Возможно было подвергнуться fol amor (безумной любви), – она нередко вела к прямому насилию. Но можно было испытать и amor lointain , которая может поразить благородного рыцаря по отношению к никогда не виденной им благородной принцессе. Это средневековый французский миф любви.
Чехов изложил нам современный русский миф, превративший, вслед за позднейшей европейской традицией, женщин и в цель, и в средство, и в объект, и в субъект любви. Предлагая классификацию, Чехов невольно посылает нам сигнал: понятие любви не только уже определено, но и достаточно исследовано. Так и мы пишем в наших сочинениях и научных работах. Даем определение, приводим классификацию. Культурная традиция дооформилась.
Он же, Чехов, блестяще довершил развитие уже наметившейся до него темы, развив значение слова «любить» в формуле «любить – значит жалеть», и дал в этой связи прямое определение самому понятию в «Иванове»:
Саша . Мужчины многого не понимают. Всякой девушке скорее понравится неудачник, чем счастливец, потому что каждую соблазняет любовь деятельная… Понимаешь? Деятельная. Мужчины заняты делом и потому у них любовь на третьем плане. Поговорить с женой, погулять с нею по саду, приятно провести время, на ее могилке поплакать – вот и все. А у нас любовь – это жизнь. Я люблю тебя, это значит, что я мечтаю, как я излечу тебя от тоски, как пойду с тобою на край света… Ты на гору, и я на гору; ты в яму, и я в яму. Для меня, например, было бы большим счастьем всю ночь бумаги твои переписывать, или всю ночь сторожить, чтобы тебя не разбудил кто-нибудь, или идти с тобою пешком верст сто.
Вот оно страдание, смирение, доброта, жажда деятельности. Мы вполне можем обобщить так: женщины любят не только демонов и героев, но и неудачников, поскольку с ними они могут реализовать свою концепцию деятельной любви. У Трифонова в «Долгом прощании» мы находим уже категориальное оформление всей этой ситуации в ролевых терминах: «Я привыкла к слабым мужчинам, я им и защита и мать и жена». Или скажем короче: жалеет – значит любит.
К огромной силе любви, о которой говорится у Толстого, Бунин в «Темных аллеях» добавляет и ее неподвластность времени: «Что кому Бог дает, Николай Алексеевич. Молодость у всякого проходит, а любовь – другое дело», что превращает любовь в реальность неземного порядка.
Алексей Толстой, в целом находясь в русле очень традиционного архетипа, добавляет финальную нотку доосмысления понятия: он овеществляет любовь, делает из нее сакральное живое существо, продолжая предложенную у Горького тему антропоморфной любви.
Горький «Варвары»: Анна . Моя любовь – маленькая, но она мучает меня… нет, не уходи!.. Мне стыдно, что моя любовь такая… Сначала мне было обидно, больно… я думала о смерти, когда уехала.
Алексей Толстой «Хождение по мукам»:
– Ну конечно, Дарья Дмитриевна, конечно… «Будьте, как дети». Обман в том, что я не верю ничему этому. Но – «будьте так же, как змеи». А как это соединить? Что нужно для этого? Говорят, соединяет любовь? А вы как думаете?
– Не знаю. Ничего не думаю.
– Из каких она приходит пространств? Как ее заманить? Каким словом заклясть? Лечь в пыли и взывать: о Господи, пошли на меня любовь!.. – Он негромко засмеялся, показав зубы.
Это же очеловечивание самой любви неожиданно-ожиданно подхватывается Булгаковым в «Мастере и Маргарите»: Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила нас сразу обоих! Так поражает молния, так поражает финский нож!
Пастернак в «Докторе Живаго» оттачивает грань, заданную Лермонтовым в «Демоне» и Тургеневым в «Накануне». Женщина не просто отдых для воина (как считал Ницше), она награда лучшему из демонов или героев, и здесь нельзя ревновать, а надо уступать. Такой взгляд, по-моему, есть скрещивание библейского смирения и языческого преклонения перед демоническим. При опоре на эти две точки такое развитие концепции любви кажется вполне устойчивым. Глядите: «Если бы близкий по духу и пользующийся моей любовью человек полюбил ту же женщину, что и я, у меня было бы чувство печального братства с ним, а не спора и тяжбы. Я бы, конечно, ни минуты не мог делиться с ним предметом моего обожания. Но я бы отступил с чувством совсем другого страдания, чем ревность, не таким дымящимся и кровавым. То же самое случилось бы у меня при столкновении с художником, который покорил бы меня превосходством своих сил в сходных со мною работах. Я, наверное, отказался бы от своих поисков, повторяющих его попытки, победившие меня».
Все это и есть любовь. По сегодняшний день. Но не только это.
Вслед за Толстым и его видением, выраженным в «Войне и мире», Горький в «Жизни Клима Самгина» обнажает иную сущность любви – она происходит не между некими бесполыми сущностями, так сказать героями, имеющими ворох идей вместо головы, и совершенно лишенными «низа», а между мужчинами и женщинами. Впервые этого обстоятельства элегантно коснулся Тургенев в «Отцах и детях», затем Толстой, уже навсегда проложив эти рельсы среди холмов и равнин русской любовной темы, столь хорошо знакомой европейцам или индусам еще со времен Камасутры.
Толстой «Война и мир»:
«Она оглянулась, взглянула прямо на него, блестя черными глазами, и улыбнулась.
– Так вы до сих пор не замечали, как я прекрасна? – как будто сказала Элен. – Вы не замечали, что я женщина? Да, я женщина, которая может принадлежать всякому, и вам даже», – сказал ее взгляд. И в ту же минуту Пьер почувствовал, что Элен не только могла, но должна быть его женою, что это не может быть иначе».
Это уже современная риторика. Мужчина, желая получить от женщины близость, говорит ей, что очарован, иначе говоря, рассказывает ей о ее красоте. «У тебя такие красивые глаза, – говорит он, – такая шея, такая волшебная линия губ». И дальше поцелуй. Прямо в эту линию.
А вот и цитата из «Жизни Клима Самгина» Горького:
«Его волновал вопрос: почему он не может испытать ощущений Варвары? Почему не может перенести в себя радость женщины, – радость, которой он же насытил ее? Гордясь тем, что вызвал такую любовь, Самгин находил, что ночами он получает за это меньше, чем заслужил. Однажды он сказал Варваре:
– Любовь была бы совершенней, богаче, если б мужчина чувствовал одновременно и за себя и за женщину, если б то, что он дает женщине, отражалось в нем».
Это еще очень романтическая подача темы половой любви. Мозолистая рука пролетариата пообтрепала эту романтику, в попытке победить старую любовную риторику. Но в отсутствии новой риторики советская прозаическая литература десять лет молчала о любви, ее герои ковали и тачали, отрицая любовь как буржуазный пережиток, а признание в ней – как мещанскую привычку. Чем помешал им Господь Бог – понятно, это конкуренция, но чем им не угодила любовь?
В прагматической, атеистической, то есть отрицающей не только Бога, но и душу мировоззренческой системе, любовь как категория лишалась всяческого фундамента. Если нет родства душ, двух половин, то тогда нельзя объяснить необъяснимое, а именно – любовь. А все необъяснимое отрицалось новым Царством Разума, которое строил пролетариат. Да и все остальные характеристики любви, окутывавшие ее мифы, сопровождающие ее поведенческие нормы, были отправлены на свалку истории как предрассудки дремучего периода. Товарищ мама товарищу дочери не указ (помните, героини все пугали своих собеседников приходом маменьки), письма вышли из моды в связи с поголовной пролетарской безграмотностью, отъезд, поиск себе на голову приключений – вообще какая-то блажь, если надо не сопли распускать, не нюни, а строить новое общество и так далее. Если нет души, не знающей прошлого, только в каких-то своих изгибах помнящей его, не памятью даже, а иррациональным чувством, то нет и не может быть любви.
