Дмитрий прозорливее, умнее своих бояр. Он удивляет думных людей быстротой соображения. Сама государственная боярская дума была им расширена до семидесяти членов и переименована в Сенат. Но и в Сенате, бывало, долго и нудно обсуждались пустяковые вопросы, а «сенаторы» в делах запутывались настолько, что и понять не могли, в каких дебрях очутились. Тогда поднимался молодой царь и с досадой в нескольких словах излагал суть вопроса. Или, напротив, говорил долго, убедительно и красноречиво, ссылаясь на исторические примеры, священное писание или на собственные наблюдения во время зарубежных странствий.
Одним это нравилось.
Другим — нет.
Бояр оскорбляли его смех и речь образованного, знающего дело человека.
— Сколько часов вы рассуждаете, и все без толку! Так я вам скажу…
Еще больше пугали сами идеи, мысли об отсталости Руси, о необходимости учиться у иноземцев, ездить в чужие земли, видеть, наблюдать, образовываться и «заслужить имя людей».
Он говорил:
«Я не хочу никого стеснять, пусть мои владения будут во всем свободны. Я обогащу свободною торговлею свое государство».
Людям предприимчивым это нравилось.
Начальным — нет.
Они привыкли обогащаться другими путями, ничего общего не имеющими с понятием свобода. У них были другие мечты, другие ценности, главная из которых — неизменность сонного паразитического быта.
Таким они хотели видеть и царя.
А он был не такой.
Даже в карете ездить ему было тягостно. Отличный наездник, он предпочитал передвигаться верхом, а на коня садился не так, как принято было. Царям подставляли в таких случаях особую скамью, поддерживали руками, усаживая в богатое седло. А этот схватит повод, обопрется о луку, и вмиг уже пляшет под ним горячий конь.
Да что верхом, пешком ходит! Пока сладко дремлют после обеда царедворцы, Дмитрий подхватится и «бегает из места в место», особенно привлекали его мастерские, заходил к художникам, золотарям, аптекарям, разговаривал на улицах с прохожими, пока не просыпались в ужасе придворные, не видя на месте государя всея Руси. И начиналась паника: где царь? Искали по всему городу, находили и вновь пленяли, попрекая унижением монаршьего достоинства.
Холопье понятие о достоинстве воплощается в обряде.
Неизменность обряда — символ устойчивости и благоденствия.
Нарушение обрядовой формы даже в малом — катастрофа.
До чего доходило! В четверг на шестой неделе великого поста за царским столом подали телятину. Вскипевший злобой, недавно помилованный и возвращенный Шуйский, забыв об осторожности, подал голос:
— Не должно потчевать россиян яствами для них гнусными!
К нему тут же примкнул другой ревнитель «чистоты» Михайло Татищев. Этот распоясался настолько, что пришлось думного дворянина вывести из-за стола.
Возмущенный наглостью Дмитрий хотел сослать Татищева в Вятку. Вступился Басманов, злой рок заставил его защитить человека, под ножом которого ему суждено погибнуть!
На защиту православия поднялся и бывший касимовский хан и магометанин, обласканный Дмитрием марионеточный царь-старец Симеон Бекбулатович. Слепой Симеон разглядел, что Дмитрий склоняется к латинству, и призвал истинных сынов церкви умереть за ее святые уставы. Юродивого «царя» пришлось удалить в Соловецкий монастырь, но слухи насчет «латинства» не утихли.
Был ли все-таки Дмитрий тайным католиком?
В делах его мы не видим никаких тому доказательств Скорее, напротив.
Даже в Польшу, во Львов, православному духовенству послано им на триста рублей соболей для сооружения церкви с посланием:
«Видя вас несомненными и непоколебимыми в нашей истинной правой христианской вере греческого закона, послали мы к вам от нашей царской казны».
В самой Москве «повелением благочестия поборника и божественных велений изрядна ревнителя, благоверного и христолюбивого, исконного государя всея великия России, крестоносного царя и великого князя Дмитрия Ивановича» печатается «Апостол».
Конечно, у Рима есть свои планы. Посылая Дмитрию в подарок латинскую библию, нунций Рангони просит его обратить особое внимание на слово божье к израильтянам: «Ныне аще послушанием послушаете гласа моего и соблюдете завет мой, будете мои люди суще от всех язык». Прозрачный намек на желательность введения католичества на Руси!
Но мы уже видели, что он не догматик. Его истинная вера — веротерпимость.
Однако католики, хоть и осторожно, продолжают добиваться своего, а православие стоять стеной за истинную веру.
Его это раздражает. Он часто и горячо спорит с ревнителями религиозной формы.
«У нас только одни обряды, а смысл их укрыт. Вы поставляете благочестие только в том, что сохраняете посты, поклоняетесь мощам, почитаете иконы, а никакого понятия не имеете о существе веры. Вы называете себя новым Израилем, считаете себя самым праведным народом в мире, а живете совсем не по-христиански, мало любите друг друга, мало расположены делать добро. Зачем вы презираете иноверцев? Что такое латинская, лютеранская вера? Все такие же христианские, как и греческая. И они в Христа веруют».
Увы, логика еще ни разу не убедила фанатика. У того своя аргументация, обращение к догме, не к разуму, а к авторитету, в частности, постановлению седьмого собора.
«Если было семь соборов, — возражает Дмитрий, — то отчего же не может быть и восьмого? И десятого, и более? Пусть всякий верит по своей совести. Я хочу, чтобы в моем государстве все отправляли богослужение по своему обряду».
Дмитрий мечтал о соборе, который бы утвердил веротерпимость. Не зря он упоминал Генриха IV. Но у Генриха позади ужасы Варфоломеевской ночи, разорительные религиозные войны, это они убеждали, а не добрые намерения. В России войны только начинались, а иноверцы были гражданами враждебной державы. Здесь не было почвы для Нантского эдикта.
Обе стороны стояли на своем.
Католики действовали исподволь. Иезуит Лавицкий сообщает руководству Ордена:
«Мы наложили на себя молчание, не говорим с царем ни об одном нашем деле, опасаясь москвитян…»
Московитяне, как видим, не молчат, но тоже опасаются.
Как всегда за спорами идейными скрываются интересы вполне мирские. Церкви есть чего опасаться. Уже отдан приказ сделать опись монастырским владениям, чтобы изъять в казну все сверх того, что необходимо для содержания монахов. Изымаемые средства предназначалось употребить на подготовку южного похода, по замыслу царя, почти крестового.
— Пусть богатства эти пойдут на защиту святой веры и православных христиан!
Одним христианам это нравилось.
Другим — нет.
На Руси не было принято покушаться на церковную собственность. Карамзин замечает, что на такое «не отважились государи законные — Иоанны III и IV в тишине бесспорного властвования».
Позже отважился Петр. Это снова сближает с ним Дмитрия. Но есть и большая разница не в пользу последнего. Личные траты Петр ограничил доходом с имения в Новгородской губернии, где числилось 969 крестьянских душ, и положенным жалованьем за воинскую службу. Дмитрий не различал расходов личных и государственных.
Помпезная пышность русского двора была общеизвестна. Истоки ее брали начало в византийской традиции и собственных исторических обстоятельствах. Государи, так долго унижавшиеся перед Ордой, богатством и роскошью поднимали престиж, официальное величие в глазах народа и иностранцев.
Однако теперь и иноземцы изумлены. По свидетельствам, для Дмитрия изготовили трон из чистого золота, обвешанный алмазными и жемчужными кистями. Установлен трон был на двух серебряных львах, а над ними сиял опять-таки золотом шар, увенчанный орлом искусной работы.
В Кремле царь приказал сломать дворец Бориса Годунова и поставить себе новый, собственный. И хотя дворец был деревянным и сравнительно небольшим, зато убранства поражало не меньше, чем сам престол.
В сенях дворца, например, стояла многочисленная золотая посуда и семь серебряных бочек с золотыми обручами. Стены обиты шелковыми персидскими тканями. Даже умывальник и тазы для умывания серебряные. Правда, иностранец не без ехидства замечает, что бояре, гости царя, не очень любили мыть руки.
В изразцовые нарядные печи были вставлены серебряные решетки, скатерти богато вышиты золотом и серебром. Повсюду располагалось множество диковинных драгоценных предметов, на которые Дмитрий не скупился. «Любя роскошь и великолепие, непрестанно покупал, заказывал всякие драгоценные вещи и месяца за три издержал более семи миллионов рублей».
Часто передвигаясь пешком, царь содержал множества колесниц и саней, окованных серебром, обитых бархатом и соболями. Седла, сбруя, стремена блистали золотом, изумрудами и яхонтами…
У дворца была сооружена статуя Цербера — «превелик зело, имеющ у себя три главы»— с медными челюстями, которые открывались и закрывались. На суеверных москвичей чудище производило гнетущее впечатление. Недаром позже летописец заметит, говоря об этом страже адских ворот, что сей фигурой царь как бы «предвестил себе жилище в вечности: ад и тьму кромешную»!
