В этой ситуации со стороны подлинных национал-демократов, да и всех иных участников Русского движения, прекраснодушие и политическая близорукость — слишком большая, непростительная роскошь.
Альберт Устинов. О ПРОСТОМ СОВЕТСКОМ ЧЕЛОВЕКЕ…
Исповедь в преддверии восьмидесятилетия
Да, о нём, о том «агитпроповском» образе с плакатов советских времён — человек с ружьём, с отбойным молотком, с мастерком, с серпом, или девушка с веслом, со снопом, иногда с циркулем и логарифмической линейкой. Это их, поставленных как королей или полководцев на высокий пьедестал, в постсоветское время назовут пренебрежительно «совком», как бы в отместку за «наглость» занимать столь «благородные» места.
Но не так уж и прост тот «простой» человек, если о нём столько разноречивых мнений высказывалось: советская пропаганда поднимала его на котурны, а постсоветская «демократическая элита» желчно мстит «простаку».
Не вдаваясь в запутанную семантику дилеммы «простой — непростой (сложный)», я предлагаю найти какую-то отправную точку, откуда расходятся понятия, тот сказочный камень, на котором начертано: «Направо пойдёшь — найдёшь… Налево — всё потеряешь…»
Вот «простой человек», что жил в поэтическом сердце Н. А. Некрасова:
…Чьи работают грубые руки,
Предоставив почтительно нам
Погружаться в искусства, в науки,
Предаваться мечтам и страстям.
В некрасовское время более 80 % русского простого люда жило по тёмным избам с лучинами, прялками, с «телятами в подклети», с деревянными сохами на полях, хотя уже кое-где появлялся однолемешный плуг.
Никакой «америки» я не открываю, называя простым человеком — русского мужика, то есть крестьянина, потому как мы, по слову другого русского поэта, Александра Твардовского, «…все, почти что поголовно, оттуда люди, от земли». И у советского простого человека, хоть в пропагандистской ипостаси, хоть в «совковой» карикатуре, одни и те же генетические корни — от русского мужика, в том числе и эта пресловутая «простота», которая, по его же присказке, «хуже воровства». Вообще-то русский мужик себя не щадит в самохарактеристиках. Его национальный сказочный герой — Ванька-дурак или Емеля-лежебока, хотя в своей глубинной сути («себе на уме») он твёрдо уверен, что «терпенье и труд всё перетрут», да и смётки у дурака хватает жар-птицу схватить…
Вот и выходит, что советский простой человек — прямой потомок древних оратаев, корчующих пни, смолокуров и бортников, ратников княжеских дружин, волхвов, гусляров, скоморохов и разбойников, беглецов в казаки от помещиков, артельных людей, бурлаков, мастеров и подмастерьев на промыслах, рабочего люда.
Кстати, о барах — баринах, барышнях, барчуках, словом — господах. В разговоре о «советском человеке», у которого даже само слово «господин» было изъято из обращения, легко и просто заменено удобным и доверительным «товарищем», казалось бы, и упоминать не стоит отброшенный историей «класс эксплуататоров». Но не всё так просто! При всей моей классовой неприязни к барам я всё же признаю их русскими, частью своего народа.
Когда я, крестьянский сын, внук, правнук и праправнук крестьянина, перебираю «витки» родословной своего народа, то нахожу родные черты и в былинном Микуле, и в летописном Несторе, и в толстовском мужике из «Власти тьмы», который кроме «Таё-таё» ничего и сказать-то не может, и в чеховском «злоумышленнике», открутившем на рельсе гайку, потому что «шелешпёр без грузила не ловится». Моя костромская паутинка сплетена в том «жгуте» с сибирской казачьей «ниточкой», на всех витках мелькают родные «кровиночки» от Украины до Сахалина. И прочно, и уютно мне ощущать корешки в своей земле и чувствовать общую радость и боль единого большого организма народа.
Вот понятие «народ», пожалуй, и является камнем преткновения при сшибках мнений обо всём советском, вплоть до пресловутого «совка». Пока Империя делила своих подданных на православных и инородцев, разбивая их ещё на сословия, реестры и ранги, каждый чётко «знал свой шесток». Но даже в имперской идеологической триаде («православие, самодержавие, народность») это понятие (народ) загадочно вплетено в «жгут» наравне с другими скрепами. Какой «народности» присягали служилые имперские чины? Не могло чванливое высшее сословие открыто признать свою родственную связь с простым народом, например, с крестьянским сословием, но «по умолчанию» обязано было признавать сакральность этого понятия. Народность! — а неплохой синоним патриотизма!
И вот Революция. Крах Империи. Советы. Рассыпались скрепы-сословия. Даже крестьянский сын, ставший великим национальным поэтом, приехав в свою (уже советскую) деревню, изумлённо узнаёт, что не его стихи, а «агитки Бедного Демьяна» распевает молодёжь:
Что с попом, что с кулаком —
Одна беседа:
В пузо толстое штыком
Мироеда!
Но раздавались и разгневанные поэтические крики: «В хлев ты будешь загнан, народ, не уважающий святынь».
В этом последнем стихе-проклятии, принадлежащем одной из известных представительниц русской эмиграции, наиболее жёстко и откровенно прозвучал тайный смысл державной триады, понимавший народность как «народ в хлеву». Пока он покорен «белой кости» и пока уважает святыни православия и самодержавия, мы будем терпеть тебя рядом с собой в триаде. Иначе — снова палкой загоним в хлев. По сути, в этих строках вся идеология внешней и внутренней русской эмиграции, у которой вместе с «трень-бренью» званий, сословий и регалий потускнела позолота святости.
«Белая кость» покинула страну, а по сю сторону границы остался советский простой человек. Давайте-ка, господа-товарищи, «совки» и их ненавистники, теперь, век спустя, спокойно, без жгучей ненависти классов вглядимся в срез этого революционного момента истории и попытаемся найти нечто отличающее бывшего гражданина Российской империи от советского человека.
…Как было у нас в казачьей станице на краю казацкой степи? — «Наша взяла!» — вот и вся «идеология». Наша, рабоче-крестьянская власть. Атаман и управа отменяются. Вся власть Советам! Управу назвали Советом, а атамана её председателем. Так свершилась «революция» в станице. Но комиссар из уезда сказал: надо создать комбед. Из батраков и однолошадных мужиков. В комбеде оказался только один грамотный — расписываться умел. Так чья власть? — комбеда («наша взяла») или того «совета» (бывшей управы)? Из уезда (110 км) пришёл пешком «партеец» и провёл разъяснительную работу: создали партийную и комсомольскую ячейки, объявили атамана и членов управы («справных мужиков») вместе с попом «классовыми врагами» и решили на общем сходе выбрать новый совет. Но не успели. Из Омска нагрянул «разъезд» из пяти вооружённых конных и двенадцати казаков с конями и ружьями и увели комбед к Колчаку…
Все эти дела на памяти родственников и родителей, тех «комсомольцев двадцатого года», которые собирались вечерами в «избе-читальне» и под диктовку отца (единственного грамотного) выводили из учебника ликбеза: «Мы не рабы, рабы не мы».
Потом вернулись дезертиры, не захотевшие уходить на восток с войском Колчака. Потом мужики верёвками срывали крест с церкви под испуганными взглядами оцепеневших баб. Потом была организация колхоза со многими «картинками». Одна из них: бабушка падает на пороге стайки, не давая деду уводить корову в колхоз, а дед бьёт её налыгачём. Всяко было…
Потом была песенная весенняя посевная всем нарядным колхозом с первым трактором. Был первый «красный обоз» с урожаем. Второй обоз. Третий… А план хлебопоставок всё увеличивался. На трудодень ничего не осталось. Даже на семена. На следующий год — голод. А тут ещё один «рот» родился — я.
К тому, что было, могу добавить и свои «памятные фотографии». Отец, как фокусник, зажигает и гасит висящую над столом лампу под крики, смех, звон бутылок и стаканов — пришло электричество! На площади у клуба «заговорила» на столбе чёрная тарелка — радио!
Конечно, мои телячьи радости раннего возраста — слабые аргументы. Я также визжал от восторга, когда папу провожали на фронт, и он, вскочив на стол, как с трибуны, кричал: «Наше дело правое — мы победим! За Родину! За Сталина!»
А чего же я утаиваю про раскулачивание и репрессии 1937 года? Но никаких отзвуков ни во мне, ни в семье, ни во всём обширном родственном клане 1937 год не оставил. Правда, я, уже взрослый комсомолец хрущёвского времени, «требовал» за это ответа у «сталиниста», инвалида войны, на что отец зло ответил: «А не было никакого раскулачивания, никаких „воронков“». — «Но это же…» — я ему хрущёвскими словами про «культ личности». «У нас не было, — твёрдо отрезал отец. — Слава богу, стукачей не оказалось».
Так вот, что за народ такой был — советский? Был ли? А может, и есть?
