Мне кажется, именно Богату пришла идея превратить меня из морализирующего публициста («юриста-журналиста») в очеркиста. Или, проще говоря, уйти от пресловутых «тем» и заняться сюжетами. Это и было принципиально важным переходом совсем в другой, практически ещё не существовавший, а нами же создававшийся жанр. Говоря «не существовавший», я не забываю, конечно, «дооктябрьскую» классику – Чехова, Короленко и Дорошевича прежде всего. Но тот жанр, с его взрывной социально-политической наполненностью, мог существовать только при свободе печати, при отсутствии цензуры, без неусыпного партийного контроля. Имея возможность, не прибегая ни к каким эвфемизмам, называть белое белым, а чёрное – чёрным. Вместе со свободой умер и он.
Свободы ещё никакой не было, но уже возникла общественная потребность хоть в каком-то слове правды, прозвучавшем не на кухнях, а в открытой печати. Именно на этой волне возродился судебный очерк, ставший ближе к концу 60-х годов, а тем более в 70-х, завсегдатаем на страницах «Литературной газеты» и полюбившийся его читателям, о чём свидетельствовали мешки писем, ежедневно ложившиеся на наши редакционные столы. Именно ему, судебному очерку, прежде всего обязана «ЛГ» неуклонно возраставшим своим тиражом, дошедшим к концу пребывания Чаковского у газетного руля до шести с половиной миллионов экземпляров: к такому выводу пришли социологи, проводившие специальное исследование по заказу редакции.
Конечно, материалы, почерпнутые из полицейских протоколов, судебных дел, прокурорских досье, всегда – во все времена и во всех странах – присутствовали на газетных страницах: для этого и не требовались талант и мужество Владимира Короленко. В силу своей сенсационности они нередко становились гвоздём номера. Но то была совсем иная журналистика: полицейская (милицейская) хроника, судебный репортаж. Информация, желательно эксклюзивная, ценившаяся своей оперативностью, точностью, обилием особо интересующих читателя деталей. В советской прессе она скукожилась до кратких заметочек под шапкой «Из зала суда», хотя им больше пристала бы другая: «Получил по заслугам» – или излюбленное советское клише: «Как верёвочке ни виться…» К таким школярским выводам агитпропа и сводилась, по сути, цель подобных публикаций.
В чём же тогда был секрет литгазетовского судебного очерка? Думаю, прежде всего в присущей ему очень высокой степени обобщения, не выраженного при этом в лоб, с назидательной прямотой. И ещё в стереоскопичности, когда одна болевая точка соприкасается с другой, а за ними следует ещё длинный ряд таких «точек». В той сверхзадаче, которую автор перед собой ставил и сумел реализовать, не поучая читателя, а побуждая его самостоятельно думать и делать выводы. Но такая задача была уже не только журналистской, но ещё и писательской, что являлось совершенно естественным для писательской газеты. Судебный очерк в «ЛГ» принадлежал в равной мере и журналистике, и литературе. И неслучайно он, как совершенно новый для советской публицистики жанр, сразу же был высоко оценён собратьями по писательскому цеху, обычно не слишком щедрыми на доброе слово в адрес коллег. Про то, что в очерке «за фактом скрывается явление», не раз говорилось наиболее авторитетными и вдумчивыми литераторами на писательских обсуждениях (журналисты почему-то их не проводили), и об этом, снижая по вполне понятным причинам восторженный пафос выступавших, тоже сообщала читателям наша газета.
Само слово «Литературка», да ещё представленная автором судебных очерков, не предвещало ничего хорошего тем, кто сам знал, какие грехи за ним водятся. Так я оказался в заколдованном круге: без тщательного расследования ничего написать не мог, а оно, в каком бы городе я ни появился, тут же торпедировалось спасавшими себя прохиндеями. Был найден выход. На разведку отправлялись сначала наши помощники-консультанты, именовавшиеся на редакционном жаргоне разработчиками. Сами они печатались очень редко, с их именами в глубинке не связывали никакие разгромные акции, поэтому безумного страха они не наводили. Кроме того, командировке предшествовала тщательная выработка тактики их поведения: они должны были создать иллюзию, что просто проверяют читательский сигнал, который может и не подтвердиться. Подобное объяснение неизменно срабатывало так, как нам было нужно. Все активно включались в разоблачение лживого доноса и, опровергая его, разоблачали себя.
В роли разведчиков, готовивших почву для приезда самого очеркиста, у нас работали очень квалифицированные, компетентные и отлично сознававшие поставленную перед ними задачу специалисты: бывший крупный чин так называемых органов (кажется, полковник) Павел Ильяшенко, отставной генерал милиции Иван Минаев, три отставных полковника юстиции, бывшие военные прокуроры Борис Плеханов, Илья Каплун и Валентин Черкесов, журналисты Людмила Пугачёва и Семён Старец. На их счету десятки отлично раскрученных дел, тысячи собранных документов – ценнейшая основа для завершения «операции» (встречи и беседы будущего автора с героями и антигероями очерка, их близкими, знакомыми, друзьями и врагами, очевидцами, искренними борцами за справедливость, наушниками, сплетниками и прочая, прочая…), без чего никакой очерк появиться, естественно, не мог.
Одной из самых больших своих удач считаю очерк, никогда не входивший в «обойму» особо примечательных, вроде «Бани», «Ширмы» или «Завтрака на траве», но тем не менее получивший очень большой резонанс у читателей. Речь в нём шла о том, что без взяток (ничтожных даже по тогдашним критериям) нельзя было ни поступить в крохотное музыкальное училище какого-то столь же крохотного райцентра, ни сдать в нём хотя бы один экзамен. Многие годы спустя я прочитал в посмертно опубликованных дневниках одного талантливого и почитаемого мною критика, что непристойно «размазывать» на всю страну жалкого мздоимца, в то время как «акулы взяточного бизнеса не удостоились внимания очеркиста». Словно он жил в другое время и не знал, каким был бы неизбежный итог такого внимания: за любую акулу горой вставала другая акула, куда как мощнее! Но самое поразительное: то, чего не заметил профессиональный критик, без труда заметили читатели. Да и название очерка вполне определённо говорило о том, что именно хотел автор сказать. «Все билеты проданы» – так он назывался, и лавина читательских писем подтвердила: все, абсолютно все! И везде! Если без взяток не могло обойтись даже музучилище в безвестной российской глубинке, то насколько же метастазы всеобщей коррупции поразили всю учебную систему страны! Да и только ли учебную?..
Скажу больше: если бы у меня был реальный выбор между очерком про какую-нибудь кошмарную аварию, про взрыв со многими жертвами, про масштабную мошенническую аферу или (воспользуюсь чеховской метафорой) про кражу пепельницы в захудалой гостинице, я не колеблясь выбрал бы пепельницу. Мощный взрыв, в силу своей масштабности, из-за тяжких последствий обросший, как это всегда бывает, разного рода слухами, один страшнее другого, неизбежно привлёк бы внимание к фактам и, стало быть, выглядел бы на самом деле случаем исключительным, тогда как «пепельница», совершенно неинтересная как факт, тянула на обобщения, если, конечно, автор ставил перед собой такую задачу и был в состоянии её осуществить.
Высокую степень обобщения, заложенную в наших судебных очерках, заметили, естественно, не только рядовые читатели, но и те, кому свежий номер еженедельника доставлялся на день раньше, чем всем остальным: на Старую площадь и на Лубянку. Придраться было не так-то просто – никаких «вербальных» обобщений в очерках, естественно, не содержалось. Но и не одёрнуть такое вольномыслие, поощрить его своим невмешательством нельзя было тоже. Наши начальники получили, видимо, надлежащее указание. Следствием явились так называемые «врезы» к каждому очерку, призванные служить спасательным кругом. Они предупреждали неразумного читателя, что ему предстоит прочесть лишь об «отдельном», сугубо «частном случае», ни в коем случае не типичном, а напротив, совершенно исключительном, чуть ли даже не уникальном. Надо было просто потерять разум (да был ли он вообще на тех заоблачных высотах?!), чтобы так топорно действовать по принципу «на воре горит шапка»!
Вспоминаю письмо (одно из тысяч!), которое я получил после очередной публикации. «Как не стыдно, – упрекал меня читатель, – вешать лапшу на уши, обманывая нас, легковерных, будто случай ваш уникальный?! Читая очерк, всё время думал: да это же про наш комбинат написано, точь-в-точь!» Я ему ответил: «Если Вы, уважаемый имярек, прочитали, что это точь-в-точь и про Ваш комбинат, значит, в очерке так и написано. А как это получилось, – мой авторский секрет». Через несколько дней пришла телеграмма: «Всё поняли нетерпением ждём новых очерков про исключительные случаи». Вот так мы общались со своими читателями, так находили общий язык. «Мы» – поскольку круг авторов судебных очерков в «ЛГ» непрерывно расширялся. Кроме давних, постоянных и очень популярных Александра Борина и Ольги Чайковской, да и Богата, который отнюдь им не брезговал, кроме целого ряда внештатных авторов, успешно осваивавших этот нелёгкий жанр, к нам вскоре присоединились возглавивший отдел Игорь Гамаюнов и перешедший в «ЛГ» из «Комсомолки» Юрий Щекочихин.
