Словом, виновная перед ним держава продолжала существовать, не только не понимая, но как будто даже и не замечая провозглашенной ей анафемы. Как будто не замечая даже его самого. Так погруженная в свою повседневность Марфа не увидела то, с чем пришел в этот мир Иисус.
Было ли возможно еще большее унижение для гипертрофированного самолюбия Иоанна?
Проходит время – и еще недавно готовая простить все женщина вдруг начинает ненавидеть того, кто отверг ее. Ненавидеть тем сильнее, чем острей и пронзительней была жажда его любви и поклонения. По всей видимости, жгучая ненависть к так и не возжелавшей заметить его трагедию земле жгла и ее повелителя.
Но сжигавшее Иоанна пламя уже нельзя было ограничить условным пространством какого-то внутреннего мира. Его собственное «Я» давно уже не вмещалось в пределы кожного покрова, им обнималась без изъятия вся Россия. А значит, и от терзаний, переживаемых тем, кто сам себя определил в качестве ее судьи, не могла быть избавлена и подвластная ему страна. Гореть и мучиться вместе с ним надлежало всему, что было обязано подчиняться его царственным начертаниям. Впрочем, здесь дело не ограничивалось одним только судом, а значит, и муки должны были носить не один только нравственный характер: своею царственной волей Иоанн сам себя назначил еще и палачом своей страны.
К сожалению, многие химеры самосознания высших государственных лиц имеют какое-то таинственное и вместе с тем страшное свойство обращаться в плоть. Слишком многое находится во власти не ограниченного ничем самодержца.
Больше того, даже самосознание нации долгое время не подвергает сомнению право государя вершить суд над своим народом. Напомним, что только в следующем столетии (27 января 1649 года) прозвучит приговор английской судебной палаты, в котором властитель впервые будет объявлен врагом нации. «Настоящий суд по разуму и совести убедился, что он, Карл Стюарт, виноват в поднятии войны против парламента и народа, а также в поддержании и продолжении ее… Он был и продолжает быть виновным в беззаконных замыслах, изложенных в обвинении; в том, что упомянутая война была начата, поддерживалась и продолжалась им… ради исполнения упомянутой цели, что он был и продолжает быть виновником, творцом и продолжателем указанной противоестественной, жестокой и кровавой войны и тем самым… виновен в государственной измене, убийствах, грабежах, погромах, насилиях, опустошениях, во вреде и несчастии нации, совершенных в названную войну.
Настоящий суд решил, что за все эти измены и преступления он, Карл Стюарт, как тиран, изменник, убийца и как враг добрых людей этой нации должен быть предан смерти через отсечение головы от тела.»
Но, во-первых, это будет еще не скоро, во-вторых, Россия – не Англия, и свойственное западноевропейскому менталитету еще долгое время будет чуждо ей. В последнем утверждении нет и тени морализаторства по поводу нашей отсталости или неразвитости; на самом деле все куда как глубже – здесь фундаментальное различие культур, различия же культур – слишком серьезная материя, чтобы ее можно было объяснить примитивной ссылкой на простую задержку в развитии народов. Больше того, подобные объяснения сами способны свидетельствовать о неполной интеллектуальной состоятельности такого резонерства. Впрочем, справедливости ради, следует сказать, что и в России того времени раздавались довольно громкие голоса против опричных казней. Так, например, московский митрополит Филипп (Колычев Федор Степанович, 1507—1569) публично выступил против Иоанна, за что, собственно, и был низложен в 1568 году и вскоре задушен по приказу царя. Да и уже приводившиеся здесь письма беглого князя Курбского – это ведь тоже свидетельство протеста. Но причиной подобной диссиденции служило не сомнение в праве верховной власти на насилие по отношению к своим подданным, но скорее то, что здесь русским царем была преступлена некая мера, перейден некий незримый, но вместе с тем абсолютный даже для государя предел.
В самом деле: с правом вершить суд над своим народом в те поры еще готовы были примириться многие, но вот право быть его палачом могло быть принято только при какой-то внезапной нравственной мутации всего национального менталитета.
В уникальном произведении российской словесности, «Верном Руслане», описан бунт конвойных собак. Бессловесные существа, они привыкли смотреть на своих хозяев как на богов. А это значит, что они вообще были не способны подвергнуть сомнению право или неправомерность никакого их действия, тем более действия по отношению к лишенным всяких прав рабам – заключенным сталинских концентрационных лагерей. Но случилось невозможное – их боги, которым, казалось, разрешено все, вдруг преступили меру. И тогда вспыхнул бунт. Но не как порыв к восстановлению попранной ими справедливости, а скорее как рефлекторный протест против какого-то мучительного напряжения своего собственного, убогого собачьего, рассудка, который оказывается неспособным вместить вопиющее противоречие между всемогуществом своих повелителей и внезапно открывающейся истиной, что даже им может быть дозволено не все. Выступления против преступлений опричнины – это во многом бунт именно такого рода, и объяснять его с помощью идеологем, рождавшихся через столетия было бы ошибочным.
Но как бы то ни было, запаленное униженной гордыней самодержавного властителя пламя уже не могло быть локализовано в границах того внутреннего мира, который строит самосознание каждого из нас, оно обязано было выплеснуться наружу и выжечь дотла все вокруг него. И вот Иоанн, в сопровождении опричников, стрельцов и других ратных людей, выступает против своей земли.
Формальным поводом послужил анонимный подметный донос о том, что новгородцы замышляют измену и мечтают о том, чтобы отдаться под власть Литовского княжества. Никаких объективных подтверждений этому, как кажется, не было и нет. Правда, когда-то, в 1470 Новгород действительно вел переговоры о союзе с Литвой, но уже через несколько лет, в 1478, в результате Шелонской битвы и осады он лишился своего вечевого колокола, и pеспублика окончательно вошла в состав Московского царства. И потом, с тех пор минуло целое столетие, сменилось не одно поколение людей, которые выросли и воспитались в условиях совершенно нового государственного устройства. Так что единственными свидетельствами могли быть только те показания, которые выбивались под пыткой, когда уже вершилась расправа. Но ведь под пыткой чаще всего показывают вовсе не то, что было в действительности, а то, что хочется услышать самому следствию. Что же касается тех или иных умонастроений, то они, конечно же были; была и ностальгия о старых, теперь уже утраченных, привилегиях древнего города, было и определенное «литовофильство». Точно так же, впрочем, как и в самой Литве не могло не существовать определенного тяготения к России. В каждой стране во все времена существовало подобное тяготение друг к другу, его порождали и продолжают порождать бытовые, родственные, этнические, культурные, хозяйственные связи – ведь народы не существуют в абсолютной изоляции друг от друга. Так что какое-то «ино-фильство» существует всегда, в любой нации, но это нисколько не мешает при необходимости даже воевать с теми, чей образ жизни, культура, обычаи часто служат образцом для подражания. Кстати, если мы обратимся к истории нашей собственной страны, то обнаружим, что вся дворянская Россия в свое время была просто помешана на всем французском, однако это нисколько не помешало плохо знавшему по-русски русскому же дворянству встать на защиту своего отечества от наполеоновского нашествия. Причем зачастую рафинированные французской культурой русские офицеры обращались с врагом вовсе не так, как требовал манерный рыцарский кодекс, – история партизанства хранит в себе много такого, о чем не принято упоминать в патриотических изданиях.
Словом, никакой измены (во всяком случае массовой, народной) в подобных умонастроениях нет и в помине, но если очень хочется, то ее можно обнаружить где угодно и когда угодно. Вот так и здесь, видно очень уж хотелось.
Ведомое царем и его сыном Иоанном войско подвергает все на своем пути откровенному ограблению и опустошению.
«По русским обычаям только пожарища…»
Но здесь пожарища оставались хоть и за спиной, но отнюдь не отступающей рати, они выжигали вовсе не то, что могло достаться супостату. Тактика «выжженной земли», как оказывается, применима не только по отношению к иноверцу, не только как средство обороны от иноземного вторжения, но и как форма устрашения непокорных.
Сначала была опустошена Тверская область; опричники брали у жителей все, что можно было унести с собой, и уничтожали остальное. «Иоанн, – пишет Карамзин, – велел смертоносному легиону своему начать войну, убийства, грабеж там, где никто не мыслил о неприятеле, никто не знал вины за собою, где мирные подданные встречали государя как отца и защитника. Домы, улицы наполнились трупами; не щадили ни жен, ни младенцев. От Клина до Городни и далее истребители шли с обнаженными мечами, обагряя их кровию бедных жителей, до самой Твери… Иоанн не хотел въехать в Тверь и пять дней жил в одном из ближних монастырей, меж тем как сонмы неистовых воинов грабили сей город, начав в духовенства и не оставив ни одного дома целого: брали легкое, драгоценное; жгли, чего не могли взять с собой; людей мучили, убивали, вешали в забаву; одним словом, напомнили несчастным тверитянам ужасный 1327 год, когда жестокая месть хана Узбека совершалась над их предками.»
