Мы банально познакомились в ресторане. Начали встречаться. Чего я в ней искал? Спасения от судебной суеты, анестезии воспаленным нервам, правильной мирной радости и чего-то похожего на семью. Через неделю знакомства Кристина переехала ко мне. Будни зазвенели цветными колокольчиками. Даже суд перестал сдавливать грудь душевной тошнотворностью, обретя смысл горького, без которого невозможно распробовать сладкого.
Вырвавшись из склепа Фемиды, сбросив костюм, рубашку, галстук, я встречал Кристину, и мы ехали кататься на роликах, смутно представляя, как тормозить и каково оно падать. Утром она гладила рубашку и закрывала за мной дверь. Я привык к этой девочке, привык к провожающему меня щелчку замка. С каждым новым днем она становилась роднее и ближе, но каждый новый день приближал вердикт присяжных. Она говорила, что будет ждать. Но я был избалован одиночеством, одному было холодно, с ней становилось душно. Я любил ее, но ей не верил. Идеализм — порождение восторженного неведения. Какой мужчина не ощущает себя потенциальным героем, какая женщина не мнит себя декабристкой? Но, увы, жизнь циничнее наших идеалов. Часто даже самая высокопробная любовь разлукой разлагается в три счета. Где-то месяцев девять она гордо ждет, презирает мужиков и жалость к себе, таскает передачи, ходит на свидания и с горя смеется на кухне с твоей мамой. Еще через полгода она устанет, остынет, нечаянно изменит, но, следуя любовному долгу, все еще по инерции раз в неделю будет сочинять трогательную корреспонденцию с непременной припиской «Люблю. Скучаю. У нас все будет хорошо!» Измена станет для нее пыткой. Она не сможет себе простить убийство любви и страсти, освященных тюрьмой. И причина тому, как ни странно, уязвленные гордыня и самолюбие. Мужчине проще похоронить в себе героя, расписавшись в собственной ничтожности, чем женщине придушить в себе декабристку. Несколько месяцев — и спасение от собственной совести она обретет в первой подвернувшейся постели. И чем она порядочнее, тем скорее для тебя она исчезнет. Будет ли она когда-нибудь счастлива? Никогда! Если девушка искренне и честно ждала тебя хотя бы первые несколько месяцев, то она слишком порядочная, чтобы простить себе подобную подлость, и в продолжение жизни будет осознавать себя слабой дрянью, предавшей любовь. Виновата ли она? Нет! Потому, что ей двадцать и она тебя любит. Вина на тебе! В том, что не оттолкнул, не прогнал.
Вот и стоит перед тобой дилемма: превращаешь себя в законченную сволочь или ждешь, пока она превратится в последнюю суку.
Пытка самолюбия — когда бросают тебя. Пытка совести — когда бросаешь ты. Что приятнее: удар в голову или удар в пах? В пах обиднее! Компромисс — подвести ее к решению бросить тебя первой. Если ты любишь ее искренне, без налета дури и эгоизма, пошли ее без возврата и садись спокойно..
До вердикта считанные дни, сожженные усталостью и фатализмом. На столе потрескивает лампада — слишком высоко поднят фитиль, опаляя нагар под фарфоровой башенкой с ладаном. Мягкое благоухание гасит скрежет нервов, вселяя в сердце спокойствие и гордую восторженность.
Осталось погладить костюм и рубашку. Галстук, ремень оставлю дома. Вместо туфель придется одеть мокасины без каблуков, чтобы их не выломали вертухаи. Зато костюм хороший, шерстяной, теплый. Летнего нет. Тот, который забрал из тюрьмы, я сжег — примета освободившихся, чтобы не вернуться. А новый купить не поднялась рука.
Неделю назад заехал в магазин. Пару рубашек и летний светлый костюм отнес на кассу. Рубашки взял, костюм оставил с риском бесполезности обновки.
Для близких составлен длинный список — книг и короткий — вещей, которые пойдут следом за мной. Дорожная сумка почти собрана: пара трусов, тройка носков, мыльно_ рыльные принадлежности, пара блоков сигарет — тюремная валюта, томик французской классики и Евангелие, Молитвослов, несколько картонных иконок.
//__ * * * __//
Выбор — самая неприятная посылка судьбы, поскольку за ее содержание всегда в ответе лично ты. Сколько раз я ловил на себе взгляды сочувственного недоумения, сходного с жалостью к чужому слабоумию, когда на вопрос, почему ты не свалишь из страны, утверждал, что пойду до конца. Сокрушенный — не значит поверженный. А бегство — всегда поражение. Но это возможно понять лишь сумевшему пережить. Да и риск пересечения границы под левым паспортом слишком велик, а куш слишком ничтожен. Ставить на кон свободу в надежде обрести изгнание — жалкий удел гастарбайтеров. В Абхазию меня занесли сладостные рекомендации близких посетить сей чудный курорт, где самое чистое море и свои в доску абхазы. Воспользовавшись двухнедельным перерывом в судебных слушаниях, я рванул в аэропорт и уже через три часа сочинский таксист высаживал меня на российско-абхазской границе.
Вяло пощупав общегражданский паспорт, размякший на жаре абхаз-пограничник пустил меня в свою независимую родину, где по ту сторону границы меня уже встречал Александр, опрометчиво решивший заняться санаторным бизнесом в райской республике. Мы двинулись в Гагру по прибрежной дороге, открывавшей яркие, но не завораживающие пейзажи моря и гор. Единственное, что возбуждало взгляд, — автобусные остановки, похожие на окоченелых слонов, украшенные слюдяной мозаикой. Кое-где вдоль трассы и прямо в скалах мелькали остовы архитектурных сооружений — от ресторанов до гостиниц.
К слову, Абхазия некогда напоминала собой дивный край, где за каждый штрих Божьей красоты человек расплачивался талантом художника, скульптора и архитектора, а также сотнями миллионов советских рублей. Когда-то мы имперским плугом взрыли эти горы, засадив каменную породу курортными дворцами и невиданными садами. Но словно страшная эпидемия или ужасная аномалия заставили людей-творцов исчезнуть, отдав свои творения на разграбление дикого племени. То, что не удалось сотворить с Зимним дворцом даже пьяным матросам Троцкого, вполне получилось проделать абхазам с независимой республикой. Представьте, высоко, почти на отвесных скалах зависло изящное подобие замка в девять этажей. По ночам некоторые окошки этого санатория мерцают одиноким светом. Три огонька оживляют гигантский бетонный зуб, прорезавшийся в горах. Но с рассветом вы увидите лишь каменный труп, у которого выломаны даже оконные рамы, поддерживающие своды покатой крыши.
— Кому они понадобились? — с недоумением киваю я в сторону изуродованного исполина.
— Местные на дрова выломали, — вздохнул Саша.
— Забраться в горы, потом пешком на девятый этаж, чтобы выломать оконные рамы на дрова?! Кругом же лесу валом!
— Так его же надо спилить, поколоть. Возни много. А здесь этаж в санатории отработал — целый год хачапур жаришь. Культурная нация, очень древняя, с привычками от динозавров. Сначала с козами спят, а потом их кушают. Горцы! Знаешь, почему зверей в Сухуми в зоопарке держат?
— Ну?
— От местных прячут. Боятся, что пожрут и надругаются. Но это смешно, пока абхазских женщин не увидишь.
Саша привез меня в ресторан в центре Гагры. Через полчаса к столу были поданы не очень куриное чахохбили, не очень свежая форель, вкуснейший хачапури и тарелка мамалыги — словно пережеванной кукурузы, здешней национальной гордости. За без малого двадцать лет независимости Абхазия научилась производить лишь хурму и мандарины. Даже абхазские вина за неимением собственных культурных виноградников бодяжатся на молдавском виноматериале. Вино домашнее здесь представлено двумя видами: или недобродивший виноградный сок или виноградный уксус. И если вам повезет спасти голову в схватке с абхазскими гопниками за приглянувшиеся им шорты, то ее неизбежно расколют поллитра очередной гордости национального виноделия.
— Что по бизнесу, Сань? — поперхнулся я стаканом «Чегема». — Как вы только пьете эту кислятину?
— Да какой там бизнес. Собственность иметь могут только граждане Абхазии. Стоит русскому здесь появиться, тут же возникает добрый абориген, у которого здесь все прихвачено. Наш оформляет на него недвижку, как на себя, начинает строить, инвестировать, а когда деньги заканчиваются, абхазы забирают все себе.
— Ну, а ты как?
— Держусь до последнего. Больше даже из принципа. Противно сдаваться. Причем кому? Племени на «шестерках» и в «адидасах»?
— Зачем так? Я здесь «Кайен» видел.
— Все дорогие иномарки невыездные.
— Это как?
— В Москве отнятые или ворованные. Здесь их не пробивают, про Интерпол я вообще молчу. После грузино-абхазской войны они все для Запада военные преступники.
— Яот них не шибко отличаюсь.
— Думаю, поэтому тебе и не стоит возвращаться домой, — нахмурился Саша, щелкнув желваками.
— Здесь предлагаешь остаться?
— Почему нет?
— Когда затошнит от рая, податься уже будет некуда.
