Вставай, немчура, иди за мной! – махнул он рукой и повернулся к воротам риги.
– Ja, gut, naturlich! Marsch-Marsch! – обрадовался пленный, вскочил, стряхнул сено и стал надевать в рукава шинель. Он был высокий, крепкий, с ясными глазами и чистым лицом, румяным, как у девицы с мороза, – Ich mochte Ihnen sagen, Ihr Kommandant[?]
Четвертаков оглянулся на слова пленного, а потом посмотрел на шедшего рядом драгуна и спросил:
– Понимаешь, чего он балабонит?
Драгун хмыкнул и сплюнул:
– Куды нам?
– Вот и я думаю! – Четвертаков повернулся к пленному. – Погодь, не балабонь, ща доставлю тебя, куда надо, там всё и обскажешь!
– Ja, gut! Marsch-Marsch! – сообщил пленный и стал похлопывать себя по плечам.
– У-у! Немчура! – притворно замахнулся Четвертаков, но пленный не испугался и не обиделся.
– Marsch-Marsch! – повторял он нетерпеливо, и улыбаясь. – Kommandant!
А Четвертаков и не хотел его обижать, и пугать не хотел. Он понимал, что идёт война. Конечно, его друга Сомова жалко, но у каждого своё счастье или несчастье, а германца обижать нельзя, он пленный. С другим германцем столкнулся Четвертаков под Гумбинненом и под Лодзью, но тот германец был вооружённый, и его было много. За эти столкновения Иннокентий Четвертаков первым в полку получил солдатскую серебряную Георгиевскую медаль.
Около избы командира 2-го эскадрона он увидел Клешню.
– Доложи их высокоблагородию, што пленный доставлен.
Клешня кивнул, ушёл в дом, через секунду выглянул и махнул германцу.
– Ну вот! – сказал Четвертаков сопровождавшему драгуну. – Сдали с рук, можно итить вечерять. А?
– Так точно, господин унтер-офицер! – ответил драгун.
Клешня препроводил пленного:
– Битте-дритте, хер!
– Was?
– Нас, нас! – Клешня шагнул в сторону и легонько подтолкнул германца, тот переступил порог и оказался в ярко освещённой светёлке, перед офицерами. Он растерялся и замер.
– Кто вы? Как вас зовут? – услышал он от того места, где сияла лампа. Он посмотрел туда и сощурился, вопрос был задан по-немецки.
– Писарь штаба 8-го уланского полка, унтер-офицер Людвиг Иоахим Шнайдерман, я вас не вижу из-за яркого света, господин…
– Полковник!
– Господин полковник…
– У нас сегодня праздник Крещения, господин унтер-офицер, не откажетесь выпить стакан пунша?
– Премного благодарен, господин полковник, но я хочу вам сказать, что… – унтер-офицер увидел, что полковник, передвинувший лампу и теперь сидевший при обычном свете, хотел его перебить, но рядом с ним сидел другой офицер, тот дотронулся пальцами до локтя полковника, и полковник удивлённо посмотрел на него. Офицер что-то сказал полковнику; тот, недовольный, заёрзал и откинулся на стенку светёлки.
– Мы не допрашиваем пленных, но если вы хотите сами что-то сказать, мы вас слушаем, – сказал офицер, на плечах которого были погоны с золотым шитьём, двумя продольными красными полосками и тремя маленькими звёздочками. Его сосед, назвавшийся полковником, тоже имел золотые погоны с двумя полосками, но без звёздочек.
«Значит этот, что, подполковник?» – подумал пленный. – Господин…
– Подполковник.
– Господин подполковник, у меня есть что сказать… Нам всем грозит большая опасность.
– Нам всем грозит большая опасность, потому что мы все на войне, – произнёс полковник, в его голосе звучало неудовольствие и раздражение.
Пленный на секунду задумался, ему было понятно, что имел в виду полковник, однако он проявил упорство.
– Могу я попросить у вас карту или хотя бы чистый лист бумаги?
Пленному не ответили.
– Я пошёл в армию добровольцем со второго курса естественного факультета Кёнигсбергского университета…
– Сейчас вам дадут чистый лист бумаги… – сказал подполковник, и пленный тут же его спросил:
– А который сейчас час?
После того как прозвучал этот вопрос, снова недовольным голосом заговорил полковник по-русски, и пленный понял только, что тот произнёс: «генерал Шлиффен».
«Ага, значит, он думает, что я сумасшедший и выставляю себя в качестве начальника германского генерального штаба Шлиффена, но он не прав, сейчас начальником – генерал Мольтке!» У пленного было время поразмышлять, потому что бумагу и перо с чернильницей принесли и положили перед ним только что.
– Господин полковник! – обратился пленный. – Вот это деревня, в которой квартирует ваш полк, – пленный быстрым движением нарисовал на бумаге угловатую геометрическую фигуру, – об этом донесла наша аэроразведка. В шести километрах отсюда поставили нашу мортирную батарею, примерно вот здесь, тут железная дорога, – он ткнул пером в край листа. – Сегодня будет обстреляна деревня, эта, – он показал пальцем себе под ноги, – а завтра, если будет ясная погода, сюда прилетят аэропланы посмотреть на точность стрельбы. Стрельбу должны начать через три часа.
Офицеры не все понимали по-немецки, понимали полковник, подполковник, ротмистр фон Мекк и поручик Рейнгардт. Остальные переглядывались, когда германец говорил, и внимательно слушали, когда звучал перевод.
– Он лазутчик, господа! – Раздражённо произнёс полковник Розен, когда пленный закончил. – Он послан, господа, чтобы заставить нас покинуть эту деревню и выйти в голое поле, господа! Вот там нас и накроют!
Пленный слушал раздражённую речь полковника, но при этом он слышал молчание офицеров. Первым заговорил подполковник:
– Вы с этой батареи?
– Никак нет, батарею перевели с Западного фронта, откуда-то из Бельгии…
– И вы – писарь уланского полка…
– Надоело сидеть в штабе… – не дал ему договорить пленный.
– Понятно. Захотелось повоевать… А откуда вам известно про бомбардировку?
– Я видел бумаги, а вчера над вами летал аэроплан, он производил разведку, – пленный увидел, как стали переглядываться офицеры и, стараясь, чтобы не было заметно, кивали друг другу.
– Чем вы ручаетесь за ваши слова? – спросил подполковник.
– Всё очень просто, господин подполковник, – ответил пленный, – давайте останемся здесь все вместе…
Снова по-русски заговорил полковник:
– И если через три часа не начнут стрелять германские пушки, я отдам приказ его расстрелять. Согласны, господа?
Офицеры закивали, пленный не понял ничего, кроме слова «германские», но понял смысл сказанного и кивнул, выражая своё согласие.
– Он говорит, что согласен, он вас понял, господин полковник, – обратился Вяземский к Розену.
– Я же говорю – лазутчик, если ещё и по-русски понимает! Так что будем делать, господа? – обратился к офицерам полковник Розен.
– Во-первых, думаю, надо предупредить деревенского ксёндза, пусть уводит население, а во-вторых, и нам надо быть готовыми покинуть деревню, – ответил за всех Вяземский.
– И расстрелять этого сук-кина сына ровно через три часа, если обстрела не будет! – раздражённо пробормотал Розен.
– Разрешите? – спросил пленный.
– Слушаем вас, – ответил Вяземский.
– Вчера эта батарея уже вела пристрелку, и ваш эскадрон попал под её огонь, один залп, четыре выстрела, я там был…
Когда Вяземский переводил, офицеры хранили молчание.
– Я, – сказал пленный, – обычный немец, доброволец германской армии и готов умереть в бою от пули противника, врага, но не от своей. Это было бы глупо.
– А должен был бы радоваться, – прошептал поручик Рейнгардт командиру № 3-го эскадрона ротмистру Дроку, – что не выдал планов. Сам погиб, но при этом позволил уничтожить тыл противника и целый драгунский полк. Всё же его надо расстрелять, даже если он говорит правду.
Дрок посмотрел на Рейнгардта и усмехнулся.
– Сашка! – крикнул полковник. Вошёл Клешня. – Налей ему пунша, дай закуски и выведи отсюда, только недалеко.
– Вас сейчас накормят, – перевёл пленному Вяземский.
Клешня взял пленного за локоть и вывел в сени, там усадил в самом дальнем углу, налил стакан пунша и пододвинул тарелку с колбасой.
– Давай, немчура, подкрепись! – сказал он и с другими денщиками стал переносить в светёлку чугунки.
– Ну что, господа, с Праздником! – провозгласил полковник Розен, когда стол был накрыт. – Отец Илларион, начинайте.
Отец Илларион прочитал молитву, и офицеры приступили к обеду.
– Что вы думаете обо всём этом, Аркадий Иванович? – спросил Розен.
– Я думаю, что от каждого свинства надо бы научиться оторвать свой кусок ветчины. Это, Константин Фёдорович, – такая восточная мудрость.
– Не темните, Аркадий Иванович.
– Да я и не темню, ваше сиятельство, – промолвил Вяземский. – Конечно, этот студент заслужил расстрела за такое предательство, однако война, ваше сиятельство, как мы уже поняли, далеко потеряла оттенок рыцарства, с которым мы начинали в августе под Гумбинненом. Это уже другая война. Вспомните, как пулемёты выкашивают кавалерию, как на сенокосе… сотнями.
