Эту пустоту за спиной и пустоту впереди «афганцы» почувствовали первыми.
Изгои России - обломки Державы…
Реальные обломки вывалились из Беловежской Пущи уже после того, как изгои прокричали об этом в песнях. Но никто не услышал, не откликнулся. Что была их боль перед торжеством Демократии!
Им не с кем оказалось сроднить себя. Советские символы обессмыслились. Ни красный конник, которого водил братишка наш Буденный, ни Вася Теркин, выдержавший Великую Отечественную, в смотровую щель «Афгана» не полезли.
И тогда поднялись из белого пепла фигуры уже почти мифические: поручик Голицын и корнет Оболенский. И душа стянула нащупанные в истории кровавые концы:
Ах, пуля, конечно же, дура,
Но это еще ничего…
Пьет штабс-капитан из ГлавПУРа
С корнетом из войск ПВО…
Меняются, переозвучиваются мотивы. Высоцкий, на которого первоначально молились барды «Афгана» (его популярность, взлетевшая в зенит к моменту смерти, совпала со вводом войск), отступил со своим яростным хрипом. Зазвучал «офицерский вальсок», словно бы залетевший с сопок Манчжурии.
А впрочем, куда торопиться,
Товарищи штабс и корнет?
Еще мы успеем напиться
И в землю зарыть партбилет.
Высокое безумие - последнее убежище поэзии, соскользнувшей со здравого смысла.
Остаются детали: уточнить ориентиры.
Центральный образ-символ лирики «Афгана» - звезда. Звезды над минаретами, звезды на погонах.
Звезды в рюмку по традиции старинной…
Звезда на плечи, звезда на грудь, звезда на холмик земли…
От звезды до звезды, от беды до беды…
Поняв, какую замену вот-вот предложит ей судьба, поэзия пытается отшутиться:
Это надо же было смешать на славянском погосте… под крестом и звездой интернациональные кости!
Со смехом переступив эту грань, можно не оборачиваться, покорясь судьбе и Тому, Кто все это попустил и устроил:
Помолись за Россию,
За всевечную ее правоту,
Лишь бы мы огней не гасили,
И Звезде служа, и Кресту.
И далее понесли - крест.
Я не делю здесь тризну на индивидуальные партии. Хотя многое можно было бы сказать о веселой, шебутной повадке Михаила Михайлова, о меланхолической истовости Виктора Верстакова, о спокойном распеве Игоря Морозова, как бы не ведающего о том, какая за этой непринужденностью кроется боль. Назову еще Дм.Еремина, Вал.Ковалева, В.Дулепова…
Крестный путь - общий.
«Какой кошмар: жить с самого начала зря».
Михаил Щербаков
Когда «с самого начала» прошло лет тридцать, а с начала литературной биографии автора этого признания - лет пятнадцать, социологи обнаружили, что не «зря», ибо он - самый популярный бард у московских старшеклассников. Автор номер один у них. Старшеклассники по нехватке денег на концерты не ходят, там в ходу - кассеты. И вот одними кассетными записями он сумел завоевать огромную, притом молодежную аудиторию.
Где- то в ту же пору Булата Окуджаву спросили о преемниках. Отец-основатель не любил высказываться ни о преемниках, ни о соратниках; если припирали к стенке, отшучивался; впрочем, и проговаривался иногда: Визбора как-то назвал «умелым выступальщиком»; о перспективах же авторской песни вообще высказывался скептически.
Но тут патриарх поколебался в своем скепсисе и сказал, что перспективы, пожалуй, есть. Это было в 1995 году, когда он вслушался в записи Щербакова.
Эксперты пришли к выводу, что Щербаков не просто овладел умами, но «возродил жанр» - жанр, рожденный шестидесятниками за два поколения до него и угробленный за одно поколение. Причем, возродил в самом типе возникновения: вошел «неслышно».
Так, «неслышно», «через кухню», входили во времена Высоцкого и Окуджавы. То есть, пока на авансцене раздавались свистки и крики: «Осторожно, пошлость!», и певцов сгоняли со сцены, пока каждое публичное выступление шестидесятников вызывало скандалы и запреты, в это же самое время их упрямо пели у костров, переписывали с бобины на бобину, передавали друг другу в качестве запретного плода и, соответственно, хранили беззаветно.
Эпоха Гласности и постмодерна смела все это за ненадобностью: новые барды заголосили через динамики в огромные залы; теперь чтобы певца услышали, он должен на авансцене перешибить других в громкости, броскости, яркости; он должен быть «раскручен», должен прогреметь: поколение, «выбравшее пепси», тайных скрижалей не ведает.
И вот Щербаков, вышедший вроде бы из этого самого поколения, моделирует «тайное пришествие». На сцене его не видно, в динамики не слышно; его слушают на кассетах и видят на домашних, вернее, кухонных посиделках; да и то: «Верхний свет не зажигать!», «Записей не делать!» новый властитель дум выпестовывается в катакомбах.
Когда он, уже ставший кумиром десятиклассников и растиражированный ими, начинает появляться «собственнолично», - в нем ощущается что-то дразняще неуловимое. Весь круглый, лицо круглое, очки круглые: не зацепишь (а на авансцене надо именно цеплять: быть резким, крутым, броским!). И мелодии невоспроизводимы: такая сухая виртуозность (а с авансцены мелодии должны подхватываться). И никаких «прямых высказываний»: все иронически выворачивается туда и сюда (а на авансцену все рвутся, именно чтобы высказаться, прокричать о себе поподробней).
В общем, самый главный бард нового поколения оказывается неисследим и неуловим.
Для поколения, оглушенного гласностью и оглохшего от голосов, это кажется странным. Тайная свобода в обстановке запрета явной свободы - это еще понятно. Но тайная свобода в обстановке «разгула» явной - это что-то новое. Такое удвоение явной реальности в тайну.
В истоке тут - именно ситуация двоящейся реальности, когда запрет и тайна смотрятся друг в друга, как в зеркало. И это - «с самого начала». Будущий поэт рожден в 1963 году, - генсек партии идет в это время в Манеж громить абстракционистов и пидарасов - интеллигенция на кухнях тихо крутит Визбора, Анчарова, Кима, Якушеву…
Михаил Константинович должен был услышать эти песни в качестве колыбельных. И воспринять не только задушевность их, обаяние «прямых высказываний» и открытых чувств, - он должен был воспринять их запретность, их немоту.
Когда он оперился (после школыыы прошел школу филфака - взялся за перо; а поскольку он прошел также школу музыкальности, то можно сказать, и огитарился), он воспроизвел ситуацию: любая истина: прямая, задушевная, элементарная, простая, сложная, закодированная, лукавая, забористая, заковыристая, запретная, оголенная, чистая, грязная, всякая - возникает для него через «нет».
Мир Щербакова - отзвуки, отсветы, отсверки. Мозаика, калейдоскоп, цитатник, хрестоматия, камера кривых зеркал.
Помнишь, как оно бывало? Все горело, все светилось,
Утром солнце как вставало, так до ночи не садилось.
А когда оно садилось, ты звонила мне и пела:
«Приходи, мол, сделай милость, расскажи, что солнце село».
Оставим пока в стороне суть любовного диалога - это важный для Щербакова мотив, но вопрос сейчас не в этом. Вопрос в том, причем тут Фет. И дело вовсе не в том, близок или не близок Щербакову автор стихов «Я пришел к тебе с приветом». Не близок! Никакой фетовской лирической проникновенности у Щербакова нет. Но и с теми, кто ему близок, у него те же отношения: он берет мотив (легенду, мифологему, синтагму, образ, интонацию, иногда просто чужое словцо), чтобы дать почувствовать, что этого «нет». Что это «зря». Если Фет пришел и говорит, что «солнце встало», то Щербаков - что солнце село.
Это - сквозная аберрация, пронизывающая у него все, захватывающая и самых близких ему поэтических комбатантов. Вот, например…
Вот, например, не так давно
шторм небывалый, как в кино,
снес, понимаешь, Нидерланды,
прямо вот напрочь смыл на дно.
И, натурально, все вокруг
сразу, едва прошел испуг,
хором сочли каприз Нептуна
делом моих несчастных рук.
Я же про этот шторм и шквал
ведать не ведал, знать не знал.
в это время по Фонтанке
В белой рубашечке гулял…
Опять- таки, оставим пока в стороне ситуацию «веселого неучастия» (это для Щербакова ситуация ключевая, разрешающая, и выражена она здесь прекрасно). Возьмем пока сам факт «отраженности». Тот факт, что перед нами стихи, отражающие вовсе не реальность и даже не лирическое преломление реальности. А -преломляющие «чужой луч». Узнали, чей? Там конец света, а мы смеемся. «А мы заправим трубочки, а мы зарядим пушечки…» В данном случае Щербаков пересмеивает весьма близкого ему поэта - Юлия Кима (в 1990 году именно Ким вывел Щербакова «в свет», написав предисловие к его сборнику «Вишневое варенье»). Поэтика Кима - снятие страха смехом. Там конец света, рыба-кит глотает материки, а ты знаешь, что этого кита ловит на удочку какой-нибудь юнга Дудочкин, и на эту удочку ловит слушателя сам бард). Так вот: Щербаков ловит на удочку всю вышеописанную ситуацию:
