годами ранее была культурная мода на все японское, в Германии после мировой войны была мода на все индийское, все внезапно читали Рабиндраната Тагора, и ведущие авторы, такие как Герман Гессе, интересовались индийскими темами, такими как Сиддхартха. У Индии на Западе было второе пришествие во время студенческих бунтов 1960-х и 1970-х. В России и позже в русской эмиграции, мода была политической, а не культурной.
Но политическая привлекательность сосредоточилась на Востоке (и Азии), который был в значительной степени воображаемым. Даже самые страстные евразийцы не начали посещать Азию, не говоря уже о том, чтобы поселиться там. Они не изучали китайский или урду, не говоря уже об арабском языке, и не погружались в цивилизацию этих стран. Для евразийцев степь имела кардинальное значение, но как много из них (или, точнее, как мало из них) когда-либо были в степи — на пастбищах, в российских степях за Уралом?
Для большинства из них они были метафизическими пастбищами, воображаемым миром, а не действительностью. Никогда не стоит недооценивать важность мифологии в политике и истории, но теперь, когда неоевразийство стало политической силой — и может приобрести еще большее значение в будущем — важно время от времени вспоминать о происхождении этого движения в мире фантазии.
Неоевразийство, движение, возглавляемое Александром Дугиным и некоторыми аналогично мыслящими идеологами, возникло в России в 1990-х годах и является теперь политическим движением, не только культурной тенденцией. Но и Дугин тоже получил свое изначальное вдохновение от неофашизма во Франции, Бельгии и Италии, а не в степях Забайкалья. Пантюркизм (туранизм) существует в Турции, и подобные группы присутствуют в нескольких среднеазиатских странах, но они не составляют мировое движение — различия у этих различных ответвлений, их интересов и программ слишком сильны.
Первая волна евразийцев в 1920-х развивала свои идеи, потому что они были разочарованы Европой. Они принадлежали к стороне, которая была побеждена в Гражданской войне, и они искали идеологический выход из дилеммы, в которой они оказались. Для них было немыслимо разочароваться в России. Но как найти общий знаменатель для будущего России и их собственного будущего?
О нынешнем российском правительстве и о тех, которые поддерживают его, можно сказать лишь с небольшим преувеличением, что «все мы теперь евразийцы». Это частично связано с их отвращением к Европе, которая (как они чувствуют) отвергла их, но это также отражение огромной популярности идей Льва Гумилева.
Сын великих поэтов Анны Ахматовой и Николая Гумилева, которого расстреляли большевики в 1921 году, Гумилев был русским Шпенглером, очень популярным автором, небезупречным гением. В нескольких книгах и многочисленных статьях он попытался доказать азиатское и кочевое происхождение своей родной страны. Для немца Освальда Шпенглера будущее принадлежало молодым народам, таким как немцы и русские; для Гумилева молодым народом были монголы. Его неортодоксальные взгляды не раз приводили его в тюрьму и Гулаг. Его идеи иногда были очень интересны, часто очень оригинальны, в других случаях неправдоподобны и явно ошибочны. Он утверждал, что его подход был научным. Но когда он заявил в одном интервью: «Скажу вам по секрету, что если Россия будет спасена, то только как евразийская держава» (в журнале «Социум», номер 5 за 1992 год), то это едва ли было научным заявлением, которое можно было доказать или опровергнуть.
Лев Гумилев восстановил против себя православную церковь этим своим азиатским подходом и заставил отвернуться от себя ультранационалистов (потому что его взгляды очерняли панславизм), назвавших его русофобом. Он также оскорблял евреев своими комментариями о еврейской истории в Средневековье, предмет, который по общему признанию, не принадлежал к сфере его компетенции. Но восприятие Гумилева в Казахстане и среди других нерусских народов, возможно, было самым восторженным. Его именем назвали университет, статуя его была установлена в Казани, и его портрет появился на марке, выпущенной казахской почтовой службой.
Неоевразийство возникло после падения коммунизма и Советского Союза. Мы теперь стали свидетелями интересного повторения того, что произошло в 1920х: к концу того десятилетия поколение основателей евразийства было вытеснено со своих руководящих постов, которые перешли в руки более молодых, просоветских активистов. Они обычно описываются как «левые», но фактически они были прорусскими, а не марксистами, не говоря уже о коммунистах. Их стремлением было найти общую позицию для молодых офицеров, которые сражались в белых армиях на Гражданской войне — и Советского Союза. Они полагали, что нашли такую платформу в патриотизме/национализме, который должен был быть наряжен в евразийскую одежду. Их предположения были не так уж неточны, потому что общая тенденция в России уже смещалась от интернационализма к национализму. Но они неверно оценили фактор времени — это смещение продлилось значительно дольше, чем они предполагали, и немногие из них дожили до того времени, когда смогли увидеть собственными глазами осуществление их мечты. Они были не единственной эмигрантской группой, которая правильно поняла эту тенденцию. Это увидели и другие, как «сменовеховцы» Николая Устрялова и «младороссы» Александра Львовича Казем-Бека который склонялся к фашизму. Судьба тех, кто совершил ошибку, вернувшись в Россию слишком рано, была печальна. Тех, кто подождал немного дольше, до 1960-х, по крайней мере, не отправили в Гулаг. (Казем-Бек возвратился в Россию в 1960-х годах и получил незначительную должность — он работал в Московском патриархате). К концу 1920-х годов евразийское движение прекратило свое существование. Коммунисты взяли в свои руки их журнал, но через некоторое время у них больше не было никакой пользы от их использования.
Современное подобие с первой волной евразийцев состоит в следующем. После краха Советского Союза патриотам понадобилась новая доктрина. Как писал в газете «Завтра», еженедельном органе этих кругов, один из мыслителей российских правых: элита без идеологии — угроза. И верно то, что обладающее чувством собственного достоинства политическое движение нуждается в идеологии: одних только интересов недостаточно. Что же могло бы стать идеологией в посткоммунистической России? Дугин в свои молодые годы попробовал фашизм, но это не было такой хорошей идеей, даже если соответственно принарядить его. И консерватизма в старинном стиле, как показал опыт других стран, было не достаточно — он был неинтересным, даже скучным. Дугин смотрел на опыт антидемократических, антилиберальных европейских Новых правых. У них были кое-какие идеи, но ни одна из них не была действительно успешной. Ни одна из этих групп не могла стать массовым движением или, по крайней мере, приобрести позицию с реальным влиянием.
В этот момент евразийство было заново открыто как чрезвычайно хорошо подходящий идеологический программный пункт. Евразийство было патриотическим/авторитарным, антидемократическим, националистическим; оно было, прежде всего, подходящим для «ревизионистской» власти, пытающейся вернуть
