Неужели я здесь жил? – тонкой мелодией звучало во мне удивление.
За этим окном готовил уроки, в последнюю зиму читал «Гамбринус» Куприна, одиннадцать строк Бунина о смерти Чехова: «Четвёртого июля я поехал верхом в село на почту, забрал там газеты, письма и завернул к кузнецу перековать лошади ногу…» Помню пушистый зимний день, снежным светом было наполнено окно в палисадник, я сидел боком, матушка что-то делала своё то во дворе, в стайке у коровы, то у печки, громко жаловалась на корову («не стала пить барду, какая вредная, дай-ка подогрею»), я всё читал и перечитывал эти одиннадцать строчек, а последнюю запомнил на долгие годы: «Я развернул газету, сидя на пороге кузнецовой избы, – и вдруг точно ледяная бритва полоснула мне по сердцу…» Неужели я читал когда-то впервые «Суходол», «Сто восемь», «Иоанн Рыдалец», «Грамматику любви», «Речь на юбилее «Русских ведомостей» и мечтал о путешествии в среднерусские земли, таинственно древние и чудесные, где (я помнил по учебнику) разорял Козельск Батый, возглавляли дружины великие князья? Сибиряк, я тянулся почему-то туда как домой: там, где-то под Бутурлиновкой, бабушкина деревня Елизаветино, на Дону живёт Шолохов, в Ясной Поляне родился Толстой, а где-то в стороне от Пскова няня Арина Родионовна скучала с Пушкиным в снежную бурю… Жил-то я в азиатской глуши, далеко, и всё, что обреталось вокруг Москвы, за Москвой, дышало какой-то загадочной прелестью. С этой наивностью я и сорвался в западную сторону. Может, и хорошо, что был таким. Да и не я один.
Упала, покатилась, как колечко, звезда на западе, там, где деревни Ерково, Верх-Ирмень, где Ордынск. Оттуда зимой приезжали на санях колхозники, распрягали у Поступинских коней, иногда кто-нибудь ночевал и у нас, и уж теперь только в словаре говоров найдутся те слова, которыми они легко, между прочим, сыпали в долгих разговорах (когдышный, выпрячься, подкондыривать, туточки, маньчжурка (табак), наелдохаться, подызбица (чердак), голбец (погреб). Огромные полушубки, глубокие шапки, пимы занимали угол прихожей, спали в горнице кто на койке, кто на полу, в темноте ещё договаривали, смеялись, потом укутывались и замирали в молчании. Господи, да никого и из них уже нет, исчезли из домов своих!
Скоро будет светать, пора уж подниматься и идти к дому 12, где матушка жила без меня двадцать лет. Но неохота обрывать свои грёзы, выходить из избы, закрывать дверь, трогать косяк крыльца. Хотя крыльца-то уже нет, сломали, расширяя дом в сторону. Нету моего родного крыльца, и жалко. Да ничего не узнать! Огород застроен. В детстве я часто болел, до пятого класса был слабеньким, каким-то безнадёжным, лежал в избе, матушка копошилась в огороде не переставая, в какой-то день с улыбкой заходила в избу и протягивала первый огурчик, и тогда я вставал и тихонько, как-то невесомо ступал мимо сарайчика к грядкам, трогал листочки, стоял и глядел на далёкие четыре заводские трубы за станцией, и детской от болезни мудростью понимал и чувствовал, что весь мир жил без меня полно и счастливо…
В этом дворе схоронилось столько маленьких событий. И я ловлю себя на том, что многого не помню: свежие, толпою набегавшие дни, недели, месяцы, годы закрывали давно пережитое, посыпали их пеплом. О чём-то я только сейчас и вспомнил. Матушка лежит в Тамани в сухом песке, и её косточки не чувствуют, как я гляжу с крыльца на банниковский угол и вижу её идущей из магазина, и слышу её голос – как она… словно докладывает мне: что купила, кого нечаянно увидела да проговорила чуть ли не час, что подорожало. «Ты сенца корове не надёргал?» И я бегу в огород к стогу с железным крюком (точное название не помню), всаживаю его раз за разом в плотное нутро и выдёргиваю пучки, набираю беремя и несу в стайку Да я и сейчас бы выбежал, легко накинув на плечи фуфаечку, в огород и угодил матери, но это счастье не вернётся.
Как же теперь поверить в то, что я когда-то жил на улице Озёрной в этом вот доме?!
Вот, мам, как случилось: только об одном и думаю. Мне нынче столько же лет, сколько было тебе, когда ты по моей просьбе уезжала с этой улицы в незнакомую Пересыпь на берегу Азовского моря.
Десять лет назад, когда мы появились здесь с тобой на мгновение, было на душе не так тяжело. Постою сейчас и у дома 12 (есть что вспомнить) и пойду вниз, сверну там, где начинались над болотом мостки, побуду мгновение на привокзальной улице Демьяновской……
Теги: Виктор Лихоносов , эссе
Фото: Виктор БОГОРАД
Этим днём мужчина прекращает тараканьи бега и ловлю ветра, что про себя гордо называет служением высокому делу. Утром хлопает себя ладонью по лбу: "Цветы!", а потом целый день (раз в году) готов уделить время и внимание женщине. Останавливается мужчина, «как Эдип, пред Сфинксом с древнею загадкой», и пытается разрешить за день все загадки слабого пола. За день не получается.
Зигмунд Фрейд признавался: «Великим вопросом, на который не было дано ответа и на который я всё ещё не могу ответить, несмотря на моё тридцатилетнее исследование женской души, является вопрос: «Чего хочет женщина?»
Куда как проще вопрос «Что хочет мужчина?». Тут и к Фрейду не ходи.
Мужчина хочет, чтобы общение с дочерьми Евы, с этими манящими, цокающими по асфальту звонкими каблучками существами, было быстрым и малозатратным. Но так не получается. Тяжело потомку Адама приноровиться к женской изворотливости, никак не может он понять, почему они, такие вредные, отказывают ему, такому хорошему. Почему заставляют страдать, придумывать, ловчить?
«И девушка в белой накидке / Сказала мне ласково «нет». Пришлось писать целую поэму. Если бы девушка в белой накидке сказала ласково «да», сразу и не юля, не было бы этих стихов. А сказали бы хором «да» и другие девушки, не писались бы поэмы, романы, полотна, симфонии, диссертации. Никто бы не помнил чудных мгновений. Мужчина бы разленился, размяк, отупел. Не ваял, не точил, не сеял и не пахал бы ни в прямом, ни в переносном смысле слова...
Женщина отказывает для того, чтобы род человеческий прогрессировал, и уступает для того, чтобы он не иссяк. Мужчина только думает, что живёт в бушующем мире ради высокого дела, а на самом деле живёт он ради женщины, рядом с женщиной и благодаря ей.
Неслучайно женскими именами называют мужчины морские впадины и ураганы, неслучайно из-за женщин начинаются войны.
«Тропинка жизни мужчин лежит через женщин», - говорил Жоржи Амаду. Лежит тропинка между женскими «да» и «нет». Мужчина то стукается о женское «нет», то увязает в женском «да», каждый раз исправно поражаясь богатством и многообразием женской природы.
Иногда жалуется малодушно: «Она меня совсем не понимает[?]»
А потому что ей, существу возвышенному, трудно понять земного, а то и приземлённого мужчину. Скорее, поймёт самец с далёкой планеты из созвездия Альфа Центавра. Поведает ему наш мужичок в одно из шести ушей свои земные обиды, и тот солидарно покачает обеими головами.
Но не летит мужчина к далёкой планете, ему легче повысить голос на женщину, живущую рядом: «Где взяла?!», «Сколько заплатила?!»
«Говори со мною тихо, Я услышу и пойму…» – сказала поэтесса устами всех женщин.
«Почему ты опоздала?!», «Кто с тобою был?!» – продолжает выкрикивать мужчина.
«Я трескучих фраз не слышу, Как бы громко ни кричали…» – признаётся поэтесса устами всех женщин.
И ведь верно, женщины не слышат мужских криков и реагируют только на приглушённый прерывистый шёпот. А винить женщину в расточительности, ветрености, непостоянстве – всё равно что пенять слону на то, что он большой, много ест и с хоботом.
Но вот приближается особый в году день – Восьмое марта, и мужчина примиряется с женской природой. Вот он уже весело насвистывает: «Без женщин жить нельзя на свете, нет!..», вот он уже вспоминает мелихановский афоризм: «Ничто так не украшает женщину, как мужчина». Вот он уже проникся ответственностью за слабое, неустойчивое, неземное существо, которому так неуютно на нашей голубой и год от года всё больше голубеющей планете.
Собирает мужчина всё своё большое мужское мужество, чтобы раз в году оценить женское, как сказано у поэта, «маленькое мужество причёсок, маникюра, щипчиков, ресниц…»
Успеха тебе, собрат по полу!..
Теги: фельетон
Конкурс им. Козьмы Пруткова
КАК ОБМАНУТЬ МАЖОРИТАРКУ
Будь я удмуртка иль татарка,
Чукчанка или же эрзя,
Претила б мне мажоритарка,
Где быть единственной нельзя...
Марина Кудимова
