— Гм, — сказал я с сомнением. — Впрочем, тебе виднее. Как тебя зовут?
— Лэн. А вас?
— А меня Иван. Что это у тебя такое?
— Ляпник. У него предохранитель испортился.
— Дай-ка посмотреть…
У ляпника была удобная рифленая рукоятка и плоский прямоугольный баллончик, вставляющийся снизу, как магазин автомата. Держать его было удобно и очень хотелось нажимать на спусковой крючок.
— А вы давно приехали? — спросил Лэн.
— Часа три назад.
— Тут до вас жил один, противный такой, подарил мне плавки, красивые такие, я полез купаться, а они в воде растаяли. Хотел я его ляпнуть, а он уже уехал. Подлый тип, верно?
— Верно, — сказал я. — Пошли ко мне.
— Пошли, — сказал Лэн.
Я отдал ему ляпник, и мы прошли в кабинет, причем Лэн крался впереди, ступая с носка на пятку и выставив перед собой оружие. Видимо, я тоже не внушал ему доверия.
— Вот что, Лэн, — сказал я. — Скажи-ка мне почтовый адрес вашего дома.
— Вторая Пригородная, семьдесят восемь, — сказал Лэн. Он положил ляпник на стол и, присев перед полками, стал рассматривать детективы. Я достал из стола чистый лист бумаги и составил телеграмму Марии: «Прибыл благополучно Вторая Пригородная семьдесят восемь целую Иван». Затем я позвонил в бюро обслуживания, передал телеграмму и снова позвонил Римайеру. И снова Римайер не отозвался.
— Можно, я это возьму? — спросил Лэн.
— Что именно?
— Вот эту книжку.
Я взял книжку и перелистал ее. Это был роман Николя Намота «Дело о пауках». Судя по всему, речь в нем шла о контрабандной торговле наркотиками.
— Возьми, конечно, — сказал я. — Только все это вранье.
— Зато интересно.
— Ну раз интересно, тогда читай.
<…>.
Проходя через холл, я убедился, что ляпа действительно высохла, стала серой и осыпалась легкими пушистыми хлопьями.
В опубликованном варианте Лэн читал книгу доктора Нэфа «Введение в учение о некротических явлениях». В черновике это была книга доктора Френса «Введение в учение об оборотнях и вурдалаках».
Вечером на вопрос Лэна, можно ли, чтобы у него ночевал Рюг, Жилин отвечает в опубликованном варианте: «Ну да, конечно, хоть два Рюга…» В первоначальном варианте этот ответ отсутствует, вместо него только вопрос о драке подушками, но там мальчишки ночуют не вдвоем: «Я запер дверь в холл и перешел в кабинет, а когда я дочитал Минца, то услыхал, что в гостиной зашептались, потом стукнула дверь в холл, и начали шептаться уже в три голоса. Заснули мальчишки только в двенадцатом часу».
В окончательном варианте нет описания того, как Жилин принимает душ: залез под душ и в следующем же предложении — оделся, причесался и стал бриться. Черновой вариант красиво передает ощущения Жилина: «Душ всегда был моей слабостью, и я провел под холодными тугими струйками минут пятнадцать. Обсушившись под потоком горячего воздуха, я достал из вывода утилизатора свежее белье и комнатные туфли. Приятно было чувствовать себя стерильно чистым, совершенно здоровым и готовым к любому бою и к любому развлечению».
Читая черновик телеграммы, найденной в столе, Жилин сразу делает вывод: «Грин утонул во время рыбной ловли». В первоначальном варианте он более медлителен: «В этой телеграмме было что-то странное. Сначала я решил, что странность заключается в архаическом слове „рыбари“, а потом понял: обычно, когда сообщают о смерти, говорят в первую очередь, отчего или как умер человек, а не у кого он умер. Забавно, подумал я, сунул бумажку обратно в ящик стола и полез на полку за энциклопедическим словарем. Рыбарь. В словаре было сказано только, что „рыбарь“ — архаическое слово, соответствующее современному „рыбак“. Возможно, Грин утонул во время рыбной ловли?..»
Памятник Юрковскому на площади Авторы задумали с самого начала, но надпись на нем была вырезана сначала английскими буквами, затем — латинскими буквами, в изданиях — просто золочеными буквами. Вместо «5 декабря, год Весов» в черновиках значилось: «5 сентября 1999 года». Мысли Жилина по поводу памятника в рукописи были несколько аморфными (вообще, в первоначальном варианте ХВВ Жилин кажется человеком медлительным и даже нерешительным, — разительный контраст с прежним Жилиным, десять лет до ХВВ, в «Стажерах»):
Не менее четверти часа я смотрел на монумент и не верил своим глазам. Юрковский, несомненно, был человеком известным, правда, во вполне определенных кругах. Он был крупным ученым, неплохим организатором, членом двух академий, но он ни в коем случае не принадлежал к числу людей, которым ставят памятники даже у них на родине, не то что за границей. Еще более странно было видеть памятник ему в стране, к которой он не имел никакого отношения, в городе, где он, насколько мне было известно, если и бывал, то только проездом.
Позже Авторы, вероятно, сами заметили эти необоснованные изменения в характере Жилина и придали мыслям Жилина четкость и ясность:
Юрковским не ставят памятников. Пока они живы, их назначают на более или менее ответственные посты, их чествуют на юбилеях, их выбирают членами академий. Их награждают орденами и удостаивают международных премий. А когда они умирают — или погибают, — о них пишут книги, их цитируют, ссылаются на их работы, но чем дальше, тем реже, а потом наконец забывают о них. Они уходят из памяти и остаются только в книгах. Владимир Сергеевич был генералом науки и замечательным человеком. Но невозможно поставить памятники всем генералам и всем замечательным людям, тем более в странах, к которым они никогда не имели прямого отношения, и в городах, где они если и бывали, то разве что проездом…
Эрула, электронная рулетка, изображенная на памятнике Юрковскому, в рукописи описывалась более детально: «Я не понимал только, что это за аппарат из шаров и дисков, на который опирается известный планетолог…»
И еще о памятнике. Артик, отвечая на вопрос Жилина, чей памятник они видят, читает надпись и комментирует: «Так это какой-нибудь немец…», что странно (имя и фамилия «Владимир Юрковский» никак не может ассоциироваться с немцем). В рукописи говорится более ясно: «Какой-то еврей или поляк», что было восстановлено в поздних изданиях. Кстати, о евреях. Когда Жилин рассказывает анекдот про ирландца, который пожелал быть садовником, Вайна Туур замечает, что там фигурировал не ирландец, а негр; в рукописи — не ирландец, а еврей. И о других национальностях. В рукописи Вузи предполагает, что Жилин не тунгус (как в изданиях), а якут, и добавляет: «Жалко. В жизни не видела якутов…» А «революционер», которого Жилин встречает в кафе, в первом черновике не описывался как человек восточного типа и боролся он не против режима Бадшаха, а против режима Клемента.
Возвращаясь к описанию характера и мыслей Жилина, хотелось бы заметить, что иногда при сравнении рукописи и изданий наблюдается и обратное: более пространные рассуждения в изданиях, чем в рукописи. К примеру, впечатление Жилина от работы парикмахера («В зеркале, озаренная прожекторами, необычайно привлекательная и радующая глаз, отражалась ложь. Умная, красивая, значительная пустота. Нет, не пустота, конечно, я не был о себе такого уж низкого мнения, но контраст был слишком велик. Весь мой внутренний мир, все, что я так ценил в себе… Теперь его вообще могло бы не быть. Оно было больше не нужно») в рукописи было описано более кратко, но емко: «…мастер сделал меня не таким, каким я должен быть, а таким, каким мне никогда не стать…»
Размышления Жилина на второе утро пребывания в Стране Дураков в рукописи описывались тоже более кратко и четко, скорее, даже не размышления, а выводы: «За завтраком в пустом кафе-автомате я решил, несмотря ни на что, действовать по старому плану. „Девон“ „Девоном“, меценаты меценатами, а рыбари рыбарями. Слишком много белых пятен на радостном лике этого города. Были рыбари, были перши, грустецы и артики, были еще какие-то слеги… Возможно, Римайер разрешил бы мои сомнения в две минуты. Но Римайер молчит».
Иногда поначалу Авторы пытаются показать направление мыслей Жилина, но затем отказываются от этого. К примеру, в разговоре с Илиной о рыбарях, Жилин думает: «Я ничего не понимал. Пробыл в городе десять часов и совершенно ничего не понимал. Все расползалось под пальцами, а спрашивать напрямик было пока преждевременно, я это чувствовал».
Жилин после напряженного ожидания в метро видит кибера, предназначенного для работы на астероидах, и в сердцах говорит: «Умники-затейники… <…> Остряки-самоучки… Это же надо было додуматься! Таланты доморощенные…» В рукописи высказывание более жесткое: «Дурни стоеросовые… <…> Безмозглые кретины. Мерзавцы окаянные…»
Разговор Жилина с Илиной в номере Римайера первоначально был другим:
