Станислав Куняев - "В борьбе неравной двух сердец"

Сам Пушкин, в отличие от "бесовской одержимости", точно изображённой им в сновиденьи Гришки Отрепьева, говорил о "божественном глаголе", о "слезах вдохновенья", не более того. Одержимость (термин Цветаевой) была идеалом для избранников и избранниц Серебряного века. "Словно та, одержимая бесом, я на Брокен ночной неслась"; "Я пила её в капле каждой и бесовскою чёрной жаждой одержима, не знала, как мне разделаться с бесноватой"... (А. Ахматова) Христос относился к "одержимым" как к больным, как к "бесноватым", исцелял их, изгонял из них бесов, которые вселялись в свиней и бросались в пропасть.

Пушкин не хуже наших сивилл знал, что поэтическое откровение рождается из особого состояния души:

Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон, в заботы суетного света он малодушно погружён.

Молчит его святая лира, душа вкушает хладный сон и меж детей ничтожных мира, быть может, всех ничтожней он.

Но лишь Божественный глагол до слуха вещего коснётся...

Серебряный век, лукаво склонявшийся перед Пушкиным, в сущности, бросил ему вызов устами Ахматовой:Когда б вы знали, из какого сора Растут стихи, не ведая стыда...

Александр Сергеевич "знал", что "сор" не заменит "Божественного глагола", без прикосновения которого "молчит его святая лира". Он не искал вдохновения ни в каком "соре". Пушкин мог заявить в частном письме, что "поэзия должна быть глуповата" (а точнее — "простодушна"), но он никогда бы не написал своей рукой, что она должна быть (или может быть) "бесстыдной" и "бессовестной". Помнится, что Цветаева в эссе "Искусство при свете совести" восхищалась тем, что в какой-то школе ученики старших классов пришли к выводу, что наиболее привлекательный герой в пушкинском "Борисе Годунове" — это Самозванец.

Пусть меня растерзают "фанаты" Марины Цветаевой и специалисты-профессора по Серебряному веку, но когда я увидел пляску наших "кассандр" перед алтарём в Храме Христа Спасителя, то подумал: "Одержимые!" "Накатило!"... "Стихия", доведённая до площадного идиотизма. Какая-то чёрная частица этой бесовской одержимости есть и в жутком одновременном всплеске рук над головами тысячных залов во время концертов отечественных и зарубежных "поп-идолов"...

Ахматова обо всём этом сказала проще: "Поэтам вообще не пристали грехи"... Правда, Лермонтов мыслил иначе: "Но есть, есть Божий Суд, наперсники разврата", поскольку он был из Золотого века...

Вот что ответил бы по этому поводу Марине Ивановне Цветаевой "Вальсингам-Пушкин". "Безнравственное сочинение есть то, коего целию и действием бывает потрясение правил, на коих основано счастие общественное или человеческое достоинство. Стихотворения, коих цель горячить воображение любострастными описаниями, унижают поэзию, превращая её божественный нектар в воспалительный состав, а музу в отвратительную Канидлю" ("Опровержение на критики", 1830 г.)

"Для удовлетворения публики, всегда требующей новизны и сильных впечатлений, многие писатели обратились к изображениям отвратительным, мало заботясь об изящном, об истине, о собственном убеждении. Но нравственное чувство, как и талант, даётся не всякому (...) Мысли, как и действия, разделяются на преступные и на не подлежащие никакой ответственности (...) Требовать от всех произведений словесности изящества или нравственной цели было бы то же, что требовать от всякого гражданина беспорочного житья и образованности. Закон постигает одни преступления, оставляя слабости, пороки на совесть каждого. (...) Но французские писатели поняли одну только половину истины неоспоримой и положили, что и нравственное безобразие может быть целью поэзии, т. е. идеалом! Прежние романисты представляли человеческую природу в какой-то жеманной напыщенности; награда добродетели, наказание порока были непременным условием всякого их вымысла; нынешние, напротив, любят выставлять порок всегда и везде торжествующим и в сердце человеческом обретают только две струны: эгоизм и тщеславие". ("Мнение М. Е. Лобанова о духе словесности, как иностранной так и отечественной". 1836 г.)

"Ничто не могло быть противоположнее поэзии, как та философия, которой XVIII век дал своё имя. Она была направлена противу господствующей религии, вечного источника поэзии у всех народов, а любимым орудием её была ирония холодная и осторожная и насмешка бешеная и площадная. Вольтер, великан сей эпохи, овладел и стихами, как важной отраслью умственной деятельности человека (...) наконец и он однажды в своей жизни становится поэтом, когда весь его разрушительный гений со всею свободою излился в циничной поэме, где все высокие чувства, драгоценные человечеству, были принесены в жертву демону смеха и иронии, греческая древность осмеяна, святыня обоих заветов обругана..." ("О ничтожестве литературы русской". 1834 г.) В сущности, мысли, высказанные в этих отрывках, являются приговором Пушкина Серебряному веку.

Несомненно, что, размышляя об "Орлеанской девственнице" Вольтера, Пушкин имел в виду и свою поэму "Гавриилиада". Возможно, что поэт вспоминал о ней же, когда писал: "Многое желал бы я уничтожить, как недостойное и моего дарования, каково бы оно ни было. Иное тяготеет, как упрёк, на совести моей".

Возможно, что и великое его стихотворение "Когда для смертного умолкнет шумный день" заканчивается строфой, в которой Пушкин говорит об этом тяжком грехе молодости:

Совесть, власть которой над творцом отвергала Цветаева, мучила Александра Сергеевича. А потому о "Гавриилиаде" надо поговорить поподробнее.

В 1828 году слуги одного петербургского офицера написали жалобу петербургскому митрополиту Серафиму, что их хозяин читает им "развратное сочинение" под заглавием "Гавриилиада" и тем самым отвращает их от православной веры. Митрополиту была передана и рукопись поэмы, под которой стояла фамилия Пушкина. Скандал достиг ушей императора, который приказал разобраться в происшедшем. По указанию государя Пушкина допросили, чтобы выяснить, им ли была написана поэма, если им, то в каком году, имеется ли текст поэмы при нём. Пушкин ответил кратко: "1. Не мною; 2. В первый раз я видел Гавриилиаду в Лицее в 15-м или 16-м году и переписал её; не помню, куда дел её, но с тех пор не видел её. 3. Не имею. 10-ого класса Александр Пушкин". Но государь остался недоволен подобным ответом и призвал члена комиссии, образованной для расследования дела о "Гавриилиаде", вновь спросить у Пушкина: "От кого получил он в 15-м или 16-м году, находясь в лицее, упомянутую поэму, изъяснив, что открытие автора уничтожит всякое сомнение по поводу обращающихся экземпляров сего сочинения под именем Пушкина". На этот вопрос Государю было отвечено так:

"1828 года, августа 19, нижеподписавшийся 10 класса Александр Пушкин вследствие высочайшего повеления, объявленного г. главнокомандующим в С. -Петербурге и Кронштадте, был призван к с. -петербургскому военному губернатору, спрашиваем, от кого именно получил поэму под названием Гавриилиада, показал: — Рукопись ходила между офицерами гусарского полка, но от кого из них именно я достал оную, я никак не упомню. Мой же список сжёг я, вероятно, в 20-м году. Осмеливаюсь прибавить, что ни в одном из моих сочинений, даже из тех, в коих я наиболее раскаиваюсь, нет следов духа безверия или кощунства над религиею. Тем прискорбнее для меня мнение, приписывающее мне произведение жалкое и постыдное".

28 августа Государь прочитал ответ Пушкина, после чего приказал: "Гр. Толстому призвать Пушкина к себе и сказать ему моим именем, что, зная лично Пушкина, я его слову верю. Но желаю, чтобы он помог правительству открыть, кто мог сочинить подобную мерзость и обидеть Пушкина, выпуская оную под его именем".

Измученный допросами поэт 1 сентября 1828 г. написал в письме П. Вяземскому: "Ты зовёшь меня в Пензу, а того и гляди, что я поеду далее, — "прямо, прямо на восток". Мне навязалась на шею преглупая штука. До правительства дошла, наконец, Гавриилиада; приписывают её мне; донесли на меня, и я, вероятно, отвечу за чужие проказы, если кн. Дм. Горчаков не явится с того света отстаивать права на свою собственность. Это да будет между нами".

Продолжение дела изложено в протоколе комиссии так: "Главнокомандующий в С.-Петербурге и Кронштадте, исполнив вышеупомянутую собственноручную его величества отметку, требовал от Пушкина, чтобы он, видя такое к себе благоснисхождение его величества, не отговаривался от объявления истины, и что Пушкин по довольном молчании и размышлении спрашивал: позволено ли будет ему написать прямо государю императору, и получив на сие удовлетворительный ответ, тут же написал к его величеству письмо и, запечатав оное, вручил графу Толстому. Комиссия положила, не раскрывая письма сего, представить оное его величеству, донося и о том, что графом Толстым комиссии сообщено".