— Спасибо, остановите, — попросила Марьяша, рассчитываясь.
За нею вышли Дарик и Мамед.
Когда ребёнок показал взрослым тот самый дом, в котором должен был находиться его отец, она незаметно шепнула Мамеду:
— Мне будет больно его отдавать. Он такой славный!
— Мне тоже, — ответил Мамед.
Они решили, чтобы Дарик пришёл в дом сам, без них. Остались наблюдать невдалеке, чтобы порадоваться встрече сына с отцом.
Дарик позвонил. Поставил вещи рядом. Достал из кармана пакет с подарком. Но из полиэтилена на дорогу хлынула вода. Очень сильно выбитый этим обстоятельством из построенного своего плана встречи с отцом, Дарик неловко засунул остатки почти совсем растаявшей сказочной льдинки в карман, позвонил ещё раз и спрятался за тополь.
В доме что-то зашуршало, загремело ведро, точно обитатель никогда не мог пройти мимо него, не задев.
Дверь отворилась. Небритый непричёсанный Эльдар в тапочках на босу ногу, и растянутых трениках выглянул во двор. На лице красовалось несколько синяков. Вид помятый и измученный. Увидел сумку рядом с дверью:
— Кто там?
Дарик вышел из-за тополя с пустым мокрым пакетом в кармане. Ему нечего было подарить, кроме самого себя. И он просто сказал:
— Это я.
Эльдар вздрогнул, точно увидел привидение:
— Иди! Слышишь? Иди отсюда!
Дарик хотел ухватить за его штаны, но Эльдар, оторвав от себя ребёнка и отшвырнув, затворил дверь. И уже из-за неё кричал, упёршись в крашенные доски обеими руками, как будто за ними ломилась тысяча чужих детей, а не один, его собственный:
— Я тебе не папа! Это недоразумение! Тебя не должно быть! Понимаешь? Ты не мой! Зачем ты вернулся? Как ты меня нашёл? Там бы тебя в детдом сдали или в интернат! Кормили! Поили! У меня ничего нет для тебя! Ничего! Оставь меня в покое!
— Я завязал шнурки, папа! — кричал ребёнок. Но отец не открывал ему дверь. — Не отдавай меня в детдом!
— Я не могу больше на это смотреть, — подбежала к мальчику Марьяша. Обняла неловко, не умеючи. Тот, продолжая стучать в дверь, отстранился, потом, наверное, видя бесполезность своих усилий, опустил кучерявую головку, не принимая незнакомой чужой нежности, и зарыдал:
— Он не любит меня! Никто не любит меня!
— Неправда, — горячо возразил выросший, точно из-под земли, Мамед. Слова любви ему трудно было говорить, как и каждому человеку, когда это в первый раз. И вместо них он произнёс: мы прямо сейчас поедем к морю. К другому морю, к тёплому морю. Там у меня есть дом. И персиковый сад.
— Дарик, мы заведём собаку и назовём её Рекс, — Искала таких же слов Марьяша, заменяя единственные главные десятком ненужных, — Не бойся. Всё будет хорошо. Всё-всё хорошо. Знаешь? Ты вырастешь таким красивым и очень-очень богатым. А я всегда буду рядом с тобой. Мы купим самую-самую красивую машину и будем ездить в путешествия по всему миру. С тобой и с Мамедом.
— Ты разве не бросишь меня? — ещё всхлипывал Дарик недоверчиво.
— Никогда не брошу, — Марьяша горячо поцеловала лёгкие, как пушок жёлтого цыплёнка, волосы ребёнка и, неожиданно для себя, спросила с новой надеждой, осторожно произнеся без запинки незнакомое для своей сущности, но знаковое слово, — ты веришь мне... сынок?
Это было как вселенский код. Заклинание. Ключ. В душе Марьяши точно рухнула невидимая стена, которою каждый из нас окружает себя с рождения, чтобы оградить от случайных нечаянных мук обрушившихся разочарований. Мамед был поражён от внезапного принятого ею правильного решения. А другого и быть не могло, по закону его гор. Именно сейчас он решил ясно и окончательно, что с лёгкостью отдаст за них двоих всё, даже жизнь. Но Марьяша никого не воспринимала в эти секунды, кроме Дарика. Мир исчез. Исчез пронизывающий новороссийский ветер.
Горы. Исчезли лужи с узорами на них. И улица Осоавиахима. Оставалась только стена в душе ребёнка. Она ждала, что малыш обхватит её цепко, она, Марьяша, была единственной спасительной веткой. Она бы, окажись на его месте, непременно так бы и поступила. А он? Этот мальчик? Даст ли он себе шанс ещё раз поверить?
Молчание ребёнка длилось секунды, но казалось бесконечным. С любопытством заглядывал через стёкла убогого жилища Эльдар на свою маленькую копию. За его спиной не то с одобрением, не то с укором качала головою Сергевна.
Дарик ещё раз взглянул на запертую дверь отца, на Мамеда, замершего в ожидании, опустил глаза на завязанные свои шнурки. И тут что-то с ним произошло. Он протянул Марьяше единственное сокровище, которым обладал — пустой пакет, в котором оставались капельки кружевной льдинки, как пропуск в новый мир нового года, грязной ручонкой нежно вытер её слёзы, стараясь успокоить, и не по-детски мудро ответил:
— Я верю тебе. мама.
г. Москва
Полина Гольдфрейн
Тихая осень — грусти величие
Усталость птицей сонною войдёт на тонких цыпочках.
Рассядется, развалится, попросит прикурить.
Я разойдусь, как дурочка, в ужимках и улыбочках:
«Позвольте вас, голубушка, обедом накормить».
Зевок не сдержит, сморщится, всхрапнёт в немой истерике:
«Поспать бы мне, родимая, в тиши часок-другой».
Кивну, свернусь калачиком, замру в мирской эстетике.
Прижмусь к подушке радостно, отправлюсь на покой.
Притулилась к стене — снова брошена.
Не плохая, и не хорошая.
Не красивая, и не страшная.
Так, простая российская барышня.
То мне чудится дом с темницею,
То острог с расписною светлицею.
Дни идут стороною серою.
Что случилось с прежнею верою?
Постарела вмиг — не расстроилась.
Распрямилась — и снова сгорбилась.
Разрумянилась, пригорюнилась,
Полетела вдаль, призадумалась.
Что мне жизнь? Тоска неизбежная.
Что любовь? Беда-девка грешная.
Не красивая, и не страшная.
Так, смешная птица уставшая.
Взгляд без смысла,
Ода без конца.
Жизнь провисла,
Рифма умерла.
г. Москва
Денис Чирков
Привет, Рембо
одинокий, но ухоженный щенок
сидит на снегу.
и плачет,
и часто дрожит,
и всё высматривает кого-то
на холодной остановке
своими добрыми,
преданными,
не верящими в обман,
глазами.
а люди
(я,
ты,
мы,
вы),
притворившись скульптурами
очередного серого дня,
лишь изредка
посматриваем на него,
замуровав свои чувства
в удушливый гипс морали,
да всё тщательней укутываемся
в свои шубы, дублёнки, куртки...
пусть щенку
(нам,
вам)
будет больно,
пусть будет стыдно,
да пускай хоть все ангелы
себе мозги повышибают из ружей...
всем —
всё равно.
ведь у каждого
свои
разновидности свободы.
и нам страшно обращать
своё внимание
на такие мелочи.
ведь они сразу ранят
нам,
(вам,
им)
душу / сердце
и прочие гипсовые гадости...
срабатывает страх
оказаться там же —
в помоях призрачной свободы.
ребёнок бежит по лугу и не видит косы.
это — Рембо. кто его спасёт?
круг огня улыбается невинным дымом.
пушистость ситуации не спасает утопленников
от Холода.
улыбайтесь,
души ваших родных уже на небесах.
а тот, кто порвал Солнце, обмазывает губы солью,
чтобы, поцеловав море, инстинктом обнять
его возмущение. взъерошенные Рембо,
Тцара и Пикабиа рвут глотки
раненым картинам счастья, завязывая
галстуки на трупах детей Дада.
всё просто: это мухи славы загадили
их искренние умы грязным безобразием
людской похоти денег.
личинки, яйца, гусеницы — ешьте их,
друзья, пожирайте жизнь в зародыше!
рассеивайте семена по асфальту.
смазывайте слюной кору дерева.
кладите траву в сумки ваших
воспитателей.
Тцара улыбается на фотографии:
улыбался ли он в жизни?
я знаю:
Пикабиа рисовал свои картины
только после секса с Лунным Светом.
и
храбрость пьяного Рембо
вызывает восхищение даже несколько
веков спустя.
это заставляет меня пить из реки
и плакать.
зарывайте золото в пустыне —
я не буду искать.
потому что дождь — дороже золота,
а хороший скандал — лучше
притворно-милых улыбок.
помни об этом, когда будешь
у меня на могиле и —
удачи тебе в этой реальности,
дружище.
г. Зеленогорск