Поверьте, эта женщина светилась,
Когда читала нам свои стихи! -
С вершин Парнаса спесь моя катилась
На воз сентиментальной чепухи!
Потоки чувств захлёстывали душу!
Я этот миг пыталась утопить
В неистовом желании дослушать,
Дочувствовать, довыстрадать,
допить!..
Проездом в никуда из ниоткуда -
Точнее данных вспомнить не могу,
Но встречу ту короткую, как чудо,
Как Божий дар я в сердце берегу!
Гимназия
В заброшенном доме
Открыта гимназия.
Там учатся только
Одни привидения,
Считается главным
Урок безобразия
И ценятся неуды
За поведение!
Особенно призракам
Нравится пение,
Когда полагается
Им для гимнастики
Стонать и шипеть,
Чтобы стон и шипение
Звучали не хуже,
Чем в киноужастике!
О солнце они
Не имеют понятия,
По нраву им жизнь
Полуночно-подпольная[?]
Теперь извините -
Спешу на занятия!
У нас по кошмарам
Сегодня контрольная!
Роман ЧЕРКЕСОВ
* * *
Яхрома, Яхрома, что ж ты
молчишь?
Звон колокольный мне слышен[?]
Али летишь ты, аль птицей кричишь
В ветках белеющих вишен?
Снова брожу по верховьям твоим,
Как заблудившийся странник[?]
Травит мне Сердце с утра соловей
Солнечной песнею ранней!
Стрёкот кузнечиков слышу я днём,
Стрёкот сверчков поздней ночью[?]
Что-то прекрасное
слышится в нём, -
Лишь Короед Древо точит!
Кажется, что-то я в Детстве забыл
В ласточках, в травах, в стрекозах[?]
Что-то шептали Берёзы, Дубы[?]
Мудрость в дождях или в слёзах[?]
Лягу в траву, посмотрю в синеву[?]
Яхрома, сколько ж здесь Неба?..
Час мой пробьёт, и я к вам поплыву,
Крошки небесного Хлеба!
Стают снега с моей милой Земли;
Стану смотреть я на Землю[?]
И - не увижу, что сделать могли
Те, кто живёт, но не внемлет
Совести гласу[?] Но смертная тишь
Скроет цветение вишен[?]
Яхрома, Яхрома, что ж ты
молчишь?
Звон колокольный лишь слышен[?]
Случайно оставшиеся в живых
Случайно оставшиеся в живых
Анатолий КИРИЛИН,
Барнаул
Не могу представить себе, как выглядел посёлок Барачный, где я оказался сразу после роддома. На его месте сейчас Дворец культуры "Сибэнергомаш", который успел послужить по назначению всего-то чуть больше полутора десятка лет. Теперь там торговые помещения - от маленьких киосков в пять квадратных метров до огромных залов. Похожая участь постигла и почти все культурные центры нашего города, что произошло вслед за усушкой и утруской заводов и комбинатов. Сначала промышленные гиганты превратились в отдельные производства, потом - в цеха и в конце концов - в те же самые торговые площади. Каково это понять, принять, свыкнуться нам, кто от рождения назывался заводскими? Все мы были "трансмашевскими", "моторовскими", "химволокновскими", "котлозаводскими"[?]
Из Барачного мы переехали на 3-й Технический проезд (судя по всему, названия улицам давали люди, далёкие от романтики), где нам выделили комнату на первом этаже двухэтажного жактовского дома. По своему внутреннему устройству этот дом мало чем отличался от барака - печное отопление, вода из колонки через дорогу, удобства на улице. Зато до проходной завода было всего двести метров, и родители выходили из дому на работу всего за несколько минут до гудка. 3-й Технический состоял из полутора десятков точно таких же двухэтажных домов, стоящих по обе стороны проезда. Напротив и чуть наискосок от нашего дома была школа, куда ходила моя сестра, младенцем привезённая из Ленинграда после прорыва блокады. Заводской гудок, шестидневная рабочая неделя, укороченная суббота, Октябрьские и Первомайские праздники[?] Всё это из чьей-то другой жизни, не моей, я вижу прошлое не только издалека, но ещё и со стороны. Почему? Не знаю.
Впрочем, из того прошлого я помню совсем немного, очевидно, потому, что, посещая старшую группу детского сада, свалился в подвал, разбил голову и на полтора месяца попал в больницу. По выходе мне пообещали пожизненные головные боли, расстройство памяти и вестибулярного аппарата. Об этом, разумеется, узнал я спустя несколько лет.
Итак, в комнате нас помещалось четверо - родители, сестра и я. Во дворе теснились сарайки, где, помимо углярки, у нас был загончик с поросёнком Борькой и свинкой Машкой. Чудно[?] Совсем рядом самый центр города! Но какие мы тогда были городские! И не деревенские тоже - мы просто хотели выжить после голода, холода, болезней. Тогда, спустя всего несколько лет после войны, очевидно, жить хотелось всем, случайно оставшимся в живых особенно. Ещё и сытыми быть - тоже хотелось. Случайно живыми были дед и бабка по матери, мать со своей сестрой, моя сестра, родившаяся через три месяца после начала войны. Всех их вывезли из Ленинграда с цингой и дистрофией. А те, кто из питерской родни ушёл на фронт, в том числе родной брат матери и её первый муж - отец моей сестры - погибли. Мой отец случайно выжил, загнанный немцами в белорусские болота. Больше двух недель плутал он по ним, питаясь конской дохлятиной. Потом ещё были ранения, но умер он от испорченного раз и навсегда кишечника. Дед и бабушка со своей младшей дочерью, то есть с моей тёткой, и её семьёй жили через два дома от нас в такой же жактовской двухэтажке. Дед тоже - случайно оставшийся в живых. И не только потому, что чудом избежал голодной смерти. Он убивал галок из ружья, которое по строгому распоряжению обязан был сдать. Он таскал домой с завода свой паёк в контейнере, изготовленном из жести в форме живота. Настоящий, по словам бабушки, прилип у него к позвоночнику. Вынос продуктов за проходную тоже карался по законам военного времени.
Из того немногого, что я запомнил за несколько лет, проведённых на Техническом, - коньки "ласточки", прикрученные сыромятными ремешками к валенкам, газеты, навёрнутые на ноги для тепла. Рыбий жир, который силой вливали в сестру, чтобы избавить от малокровия. Захлебнувшегося раствором марганцовки поросёнка, "спасаемого" дедом от поноса. Мандарины, принесённые отцом в канун нового, 1952-го, года. Первые мандарины в моей жизни. И вообще - первые фрукты.
Тот период жизни кончился для меня переездом в самый центр Барнаула, на Октябрьскую площадь, где для работников котельного завода был построен пятиэтажный дом. В первый класс я пошёл на новом месте, через пару месяцев после переезда. До завода от нашего нового жилища было пять остановок на автобусе или трамвае. Транспорт уже начал ходить исправно, однако отец так и добирался до работы пешком. Какая ему разница - двести метров или четыре километра! Он шёл даже в самую лютую непогоду, никогда не носил перчаток и не опускал уши у шапки. Мне этого не понять. Мне не понять многое из отцовской жизни, о чём можно было бы в своё время расспросить его. Не расспросил. Когда понял, что знать это интересно и важно, - было поздно.
Наверно, случайно оставшиеся в живых тянулись к жизни с большей страстью, чем те, кто привык жить, особенно не опасаясь за себя. Во всяком случае в посёлке Кармацком мои дед с бабушкой оказались самыми первыми дачниками. Позднее их назвали садоводами, но тогда, в конце сороковых, в пятидесятых, не было ни садоводческих товариществ, ни дачных участков. Дача - это означало что-то малоизвестное для простого люда, для заводских рабочих, в общих чертах - место, куда на лето выезжали семьи больших начальников.
Теперь, получив огород в тридцать пять соток, дед был уверен, что семья его с голоду не пропадёт. Избушка была совсем крохотной, стены из сплетённых в маты ивовых прутьев, между которыми была засыпана земля. Главное место в жилище занимала настоящая русская печь, где бабушка пекла хлеб. В избушке едва умещались четыре взрослых человека, потому, когда по выходным съезжались родители, нас - меня, родную сестру и двоих двоюродных - отправляли спать на чердак. Там были заготовлены матрасы, набитые свежим сеном. В обычные дни я спал на чердаке один. Оставлял дверку открытой и смотрел через неё на звёзды. Мечтал. Сейчас уж и не вспомнить о чём, ибо тогда вокруг нас было мало из того, что искушает мечтателей сегодня. Может, о велосипеде. Может, о ружье, как у деда. Может, о собаке.
