Ознакомительная версия.
Наделенный таким зрением, которое способно было расцвечивать и уплотнять воздух до непроницаемости, до явной вещественности, он мог видеть “играющую пестроту домов, церквей и дворцов” не в воздухе, а на воздухе – “на тонком небесном воздухе, блиставшем непостижимою голубизною” (“Рим”).
Воздух для Гоголя был самой ощутительной субстанцией мироздания, о чем свидетельствует и то обстоятельство, что он с полной естественностью, не давая даже почувствовать необычности своей речи, применял по отношению к воздуху такой глагол, как “пользоваться”. Пользоваться воздухом. Он так и написал однажды матери, объясняя ей, почему он не может теперь вернуться домой из Италии: “Благодетельный воздух этой земли действует спасительно. И только долговременное пользование им может одно меня совершенно освободить от моей болезни.”
Каким-то особым чутьем он чувствовал не только тот воздух, который был вокруг него, но и все другие воздухи мира, отдаленные от него. Именно поэтому он смог однажды поставить общий диагноз планетарному воздуху. Это случилось 2 января 1844 года. Гоголь жил тогда в Ницце – “засел в Ницце”, как он писал друзьям. Он скрывался там от дурной погоды, от неотступных дождей, преследовавших его в ту зиму по всей Европе. В Ницце, где он поселился на берегу, в тихом предместье, “в виду небольшого хвостика моря”, погода стояла превосходная. В воздухе не было ни малейшего ветерка. С утра до вечера светило яркое солнце. Старясь вести “жизнь уединенную и преданную размышлениям”, Гоголь нарочно избегал частых встреч с русскими знакомыми – с семействами Виельгорских, Мещерских, Сологубов, которые жили в Ницце. Он даже не давал себе волю часто видеться со своим задушевным другом – фрейлиной Смирновой, потому что в Ницце он намеревался жарко работать. И намерение это было столь твердым, что он, по его собственному выражению, готов был даже “насильно заставить себя что-нибудь сделать”. Но не смотря на все старания, подкрепленные чудесной погодой и задумчивым уединением, работа не шла. Ему не писалось. Что-то неясное, неуловимое наводило на него тоску и томление, мешало “как следует работать”.
2 января Гоголь, как всегда, вышел рано утром к морю, чтоб посмотреть на него вблизи. Он постоял на берегу; вслушался, вгляделся куда-то в морскую утреннюю даль, шевельнул тонкими носовыми крыльями. И вдруг понял в чем дело. Воздух! Что-то случилось в ту зиму с воздухом мира.
Возвратившись домой, Гоголь написал короткое послание поэту Николаю Языкову, в котором среди прочего сообщил:
“Чувствую, что неспокойство духа, смешанное с непонятною тоскою, есть ныне болезнь повсеместная, следствие какого-то тягостного расположения в воздухе.”
Кроме Языкова и самого Гоголя, который вскоре уехал из Ниццы все в той же беспробудной тоске, больше никто не знал об истинном положение дел в воздухе.
В качестве убийственного примера совершенно неизъяснимой, отвратительной (быть может, просто издевательской) лживости Гоголя крупнейший историк российской изящной словесности, автор торжественных, многажды переизданных хрестоматий по русской литературе, профессор Алексей Галахов (1807—1892) приводит следующий случай, рассказанный ему П. М. Щепкиным, сыном великого актера. Осенью 1848 года Гоголь жил в Москве у Погодина. Он еще не переселился к А.П.Толстому на Никитский бульвар в дом Талызина, давно уж намеченный ангелом Азраилом для сокровенной встречи (ранним утром в четверг 21 февраля 1852 года) с тем весьма непоседливым сочинителем, который недвижным стенам предпочитал коляску, вагон, ландолет и которого к месту могло пригвоздить только “тяжелое расстройство нервическое”, наконец-таки охватившее его в полную силу в талызинском доме. В доме же Погодина – на предпоследней московской станции – путешественник еще азартно перебирал лошадей, выискивал самых свежих и статных, помышляя все ж таки доскакать до светозарной точки – до окончания второго тома “Мертвых душ”, жадно ожидаемого литературной общественностью, которая мягко, сердечно, с той задушевной бесцеремонностью, что свойственна обожателям таланта, поторапливала сочинителя, не ведая о том, какая сила, какое искрометное божество должно было слететь к нему, чтоб он мгновенно уверовал в невозможное, в немыслимое, в совершенно невероятное. Или, точнее, в то, что таковым казалось минуту назад…
Гоголь сам не знал, как называть это таинственное божество, которое устраняло перед ним иллюзию незавершенности, внушая сначала ему, сочинителю, а затем и какому-нибудь будущему, бесконечно взыскательному читателю, каким, скажем, считался граф Лев Толстой, удивительно прочную веру в законченность явно незаконченного сочинения. Но Гоголь, кажется, всегда отдавал себе отчет в том, что только оно, “недоступное земле Божество”, “жизнь души моей”, “хранитель”, “ангел”, “мой гений” (“О!… Я не знаю, как назвать тебя, мой гений!”), – только оно давало ему способность заставить некую точку излучать особенный свет… некую – любую – точку, незатейливый знак препинания, знаменующий собою (по воле божества) уже не препинание, а вдохновенное молчание, окончание, завершенность…
Итак, его поторапливали, его навещали.
Навещавшие ласково спрашивали, над какою именно главою вожделенного второго тома “Мертвых душ” от теперь изволит работать, а главное, как она, эта “необходимая Отечеству” работа, продвигается и далеко ли до выхода в свет заведомо блистательной книги. Гоголь не лгал. Он отвечал, что работа продвигается из рук вон плохо, что “иное слово приходится вытягивать клещами” – откуда? Оттуда же, откуда вытянуты были клещами слова “Женитьбы”, “Коляски”, “Носа” – оттуда, где таятся в строгом и стройном порядке все тексты, когда-либо написанные, пишущиеся, предназначенные написанию – “проявлению”, как сказали бы те многомудрые риши, которые на санскрите называли это незримое “оттуда” “Авьякта Парвой” – “Непроявленной Книгой”, единственно законченной и совершенной Книгой, частично известной ныне живущим по некоторым разрозненным, неясным, до поры бессвязным фрагментам: “Нос”… “Одиссея”… “Искусство кулинарии”… “Закат Европы”… “Авеста”… “Справочник пчеловода”… “Махабхарата”…
Гоголь не лгал и относительно сроков окончания книги. Еще в 1843 году, когда с написанием второго тома “Мертвых душ” его назойливо поторапливал друг-литератор Степан Шевырев, предательски поместивший в своем “Москвитянине” облыжное уведомление о полном окончании поэмы, якобы уже готовой к печати, Гоголь, с трудом облекая неудержимое чувство гнева в благоразумно-учтивые и назидательно-рассудительные слова, нечаянно приоткрыл Шевыреву свою давнюю тайну: “Иногда силой внутреннего глаза и уха я вижу и слышу время и место, когда должна выйти в свет моя книга”, – признался он заботливому понукателю в письме из Рима от 28 февраля (н. ст.). И тут же, как бы виновато, добавил: “Не осуждай меня. Есть вещи, которые нельзя изъяснить. Есть голос, повелевающий нам, перед которым ничтожен наш жалкий рассудок, есть много того, что может только почувствоваться глубиною души в минуты слез и молитв, а не в минуты житейских расчетов!”.
Тогда, в феврале 1843 года, Гоголь ощущал, что божество сияющей точки, призванное слезами и молитвами, явится к нему через два года. “И не раньше! – настаивал он. – Даже если предположить беспрерывную и ничем не останавливаемую работу”. Ибо божеству нет никакого дела до того, как продвигается работа, – оно явится в некую фантастическую минуту, и сочинителю “почувствуется глубиною души”, что работа, даже если она совершенно никак не продвигалась, блестяще закончена.
О двух же годах он толковал и спустя полгода другому любезному понукателю, гимназическому товарищу, поэту Николаю Прокоповичу, урезонивая его гораздо более резко, чем Шевырева: “Стыдно тебе быть таким ребенком и не знать этого!” Того, что от Гоголя, лично от Гоголя “менее всего можно требовать скорости”. Что же касается божества, то оно внушило Гоголю отписать из Мюнхена простодушному Прокоповичу: ““Мертвых душ” не только не приготовлен второй том к печати, но даже и не написан. И раньше двух лет не может выйти в свет”, а среди причин медлительности покорно назвать равнодушной скороговоркой ту, что стала уже привычной для публики: “терплю всякие помешательства от всяких болезненных припадков”.
Через два года нечто, называемое теперь литературоведами “первоначальной редакцией второго тома “Мертвых душ””, действительно было написано, но в свет не вышло, а вышло в источник света – в огонь. Божество обмануло. Или “голос, повелевающий нам”, был расслышан Гоголем недостаточно ясно. Так или иначе, долгожданная точка не просияла ни в рукописи, ни в воображении Гоголя (что равнозначно), ни в вероломном огне, соблазнившем доверчивого сочинителя лживым посулом исторгнуть в воздух летучей искрой эту вечно искомую точку.
Ознакомительная версия.
