Был в театре тоже. Забыл об этом написать Асеньке. Побывал на сцене. Не верилось, что в этой мрачной пустыне, в этой зияющей, покинутой всеми дыре, было когда‑то светло, существовала жизнь…»
О создании Комитета — ни слова. Как это характерно для безумных требований того безумного времени — из всего делать государственную тайну. И Комитет уже создан. И открытый митинг уже состоялся. Но в письме запрещено о чем бы то ни было упоминать, чтобы не пронюхал» вездесущий враг». Как известно, шпионы и диверсанты встречались советскому человеку буквально на каждом шагу.
Папа вернулся в Ташкент в конце мая или начале июня 1942 года и оповестил нас о своем прибытии, просунув голову в дверное окошко со словами: «Ну, что я вам говорил? Нет, я не Байрон! Я другой!»
По обыкновению, ни о каких серьезных вещах не говорилось, рассказывались какие‑то пустяки и глупости, затем была вызвана кляча и отец» поспешил» на ней в театр.
Спустя пару дней он сообщил, что» по всей вероятности, надо будет поехать на пару месяцев в Америку».
Поездка состоялась лишь через год. За это время отец еще раз побывал в Москве, сделал постановки в Узбекском театре оперы и балета, и, конечно, играл в спектаклях» Лир» и»Тевье» при жаре выше сорока градусов.
Когда пришло время уезжать, папа впал в мрак. Да и у актеров настроение было мрачным — в отличие от нас, они никогда не разлучались на длительное время со своим пастырем. И несмотря на вечные претензии и обиды, без него они чувствовали себя покинутыми и осиротевшими.
Отец шел в театр с тяжелым сердцем. В тот вечер в Госете давали» Заколдованный портной». На сцену выводили живую козу. При виде животного, мирно жевавшего травку во дворе театра перед началом спектакля, у отца моментально созрел план, как избежать драматических прощаний и дамских слез, которых он, естественно, до смерти боялся. Он отвязал козу и появился перед актерами словно Эсмеральда, ведя на веревочке растерянное животное. Его появление вызвало всеобщее веселье, атмосфера разрядилась и прощание прошло безболезненно.
В конце апреля мы поехали провожать его на аэродром. По дороге обнаружилось какое‑то повреждение в машине, все вылезли и отец с шофером довольно долго толкали ее.
Наконец добрались до места, которое носило громкое название — аэродром.
На самом деле это было огромное поле, поросшее цветами и травой, на котором стоял один — единственный самолет. По дороге от машины к полю мы месили ногами грязь (в это время года в Ташкенте много дождей), пока наконец не добрались до военно — десантного самолета, который, за неимением пассажирского, выслали за Михоэлсом. Все это — и поле, и аэродром, и самолет, и свинцовое нависшее небо, — выглядело каким‑то неправдоподобным и бутафорским. Попытались пошутить на эту тему, чтобы облегчить расставание.
И это тоже типичная черта нашей семьи — сколько бы раз в год мы не расставались, нам казалось, что это навсегда, и от этого и у нас и у папы делалось тяжело на душе.
Возможно тень того будущего, последнего рокового расстояния, постоянно висела над нами? Кто это писал, что каждому большому событию предшествует его тень?
С отъездом отца пропало очарование ташкентской жизни. Началась полоса тревог и ожиданий, сопровождавшая нас все дальнейшие годы.
Встретили мы папу уже в Москве.
Десятого декабря с самого утра у нас и у Аси трезвонил телефон. Звонили из Совинформбюро. Сведения поступали самые разные — «самолет прилетает в десять утра, к часу будет дома», «прилетает в двенадцать часов, будет дома к трем» и т.д. Ни время прилета, ни с какого аэродрома никто точно не знал. Часов в шесть вечера, когда мы в тысячный раз ставили кофе, и отвечали по телефону: «нет, еще не приехал», раздался стук во входную дверь, которого мы не расслышали. Отворили соседи, а мы, выскочив из Асиной комнаты, услышали папин голос: «Осторожно, мыши!». Он стоял посреди коридора с клеткой в руках. Мышей он привез, как оказалось, Асе для экспериментов в ее лабораторией всю дорогу их кормил и не выпускал клетку из рук. Мы попытались было сохранить в тайне приезд отца хотя бы до завтра, но, разумеется, ничего из этого не вышло.
Через полчаса комната была набита людьми. Все говорили одновременно, дым стоял коромыслом и сильно пахло кофе. Папа усталый и похудевший, не успевал отвечать на вопросы. Сейчас, в самый разгар войны, своими глазами увидеть человека, только что приехавшего из мирной и заманчивой Америки, было для советского человека столь же невероятно, как повстречать пришельцев из других Галактик.
Слово» заграница» всегда имело особую притягательную силу для русских, а в те годы съездить» за границу» удавалось лишь немногим счастливчикам, и за это приходилось впоследствии платить дорогой ценой.
Несмотря на то, что комендантский час еще не был отменен, и с наступлением темноты ходить по улицам без специальных пропусков строго воспрещалось, народ валил к нам ночь напролет. Каждую минуту трещал телефон, раздавался звонок в дверь, и гость, добравшись по затемненной Москве до нашего дома, уже сидел до самого утра.
С приездом отца снова воцарилась праздничная, суматошная атмосфера, такая привычная для нашего дома. Несмотря на голод, холод, усталость, что бы ни происходило, все окрашивалось особым, свойственным только ему номером. Даже такая малоприятная вещь как ремонт, превращалась вдруг в занимательное путешествие. Помню такой случай: незадолго до отъезда отца в Минск, было решено отремонтировать нижнюю комнату, где располагалась большая часть нашей библиотеки. Снять книги с полок высотой в четыре метра было делом нелегким. Как‑то, придя поздно домой, папа заявил: «Ребятки, сегодня будем работать всю ночь». Мы принялись за работу. Часа через два, в комнате раздался пронзительный милицейский свисток — от неожиданности я уронила пачку книг — папа стоял посреди комнаты и смотрел на часы.
— Мы едем из Ленинграда в Москву, — пояснил он невозмутимо. — Сейчас остановка, бежим за кипятком, только быстро, поезд отходит через двадцать минут.
Помчались на кухню, вскипятили кофе, который отхлебывали из железных кружек по папиному распоряжению, «чтобы обжигаться как в поезде». Затем, снова раздался свисток, и мы, обгоняя друг друга, бросились обратно в комнату, чтобы» не опоздать на поезд».
— Через три дня поедем обратно, — пообещал отец.
Так, с» остановками», мы проработали всю ночь, разбирая книги. Благо, ремонтировали театральные рабочие, а то мы бы» вернулись» не раньше, чем через три месяца. Так, самые будничные дела превращались в забавные игры, которые мы с сестрой помним по сей день. Будней не было, но не было и праздников в это трудное во всех отношениях время. Праздником было папино возвращение из Америки.
Официально принято считать, что поездка Михоэлса и Фефера состоялась по приглашению Альберта Эйнштейна, как Председателя Всемирного Еврейского Конгресса. На самом деле, приглашение не имело бы никакого значения, если бы у Советского Союза не возникла необходимость в помощи мирового еврейства.
В один из первых дней пребывания в Америке, они посетили великого физика. Эйнштейн с большим интересом слушал рассказы о жизни советских евреев и о героизме, проявленном ими на войне. Однако, в какой‑то момент он, все‑таки, задал сакраментальный вопрос, которого отец все время ждал: «А скажите, господин Михоэлс, как у вас обстоит дело с антисемитизмом? Ведь антисемитизм — это тень еврейства». Папа был поражен четкостью и верностью формулировки, но об этом» крамольном» эпизоде он рассказал, улучив момент, когда никого из посторонних не было. В основном же его рассказы мало чем отличались от официальных отчетов.
Только выехав из Советского Союза мы узнали некоторые подробности его встреч, и тогда стало понятно, в какой сложной и драматической обстановке протекала эта поездка.
Об одном эпизоде я прочитала в воспоминаниях его друга Штейнберга, с которым он встретился после двадцатилетнего перерыва. Вот как описывает Штейнберг эту встречу в своих воспоминаниях:
«Михоэлс приехал с Фефером в ноябре 1943 года из Америки в Англию в качестве посланника русских евреев…
В их честь был организован почетный Комитет, который включал — кого он только не включал? — от жены Черчилля до деятелей рабочих комитетов Уитмена. Британская секция Всемирного Еврейского Конгресса организовала этот вечер для почетных гостей из Москвы. За ужином председательствовала леди Рединг, невестка первого маркиза Рединга. На другом конце стола сидел левый социалист, член Британского Парламента Сидней Зильберман. Здесь присутствовал и брат леди Рединг — второй лорд Мельчет. Меня попросили занять место возле Михоэлса, так как было известно, что мы друзья детства.
