А как мы гордились, когда Верховный Совет стал приглашать нас на свои заседания! Видите, нас признают, нас допустили, а мы, даже не задумываясь, как осуществлять наши идеи, только обвиняли других, требовали и страшно возмущались, что не слушают своих.
Бывая в Эстонии, Юозайтис стал главным политиком «Саюдиса». Практически он все копировал у соседей, не вкладывая от себя ни гроша: эстонцы делают так, эстонцы действуют этак, эстонцы уже обогнали «Северные Афины»… Эстонцы уже приняли постановление о верховенстве своих законов над законами СССР. Их нужно поддержать. Мы им обещали. Обещал Юозайтис, а выполнять должен, ни много ни мало, наш Верховный Совет. Ничего себе, скромность! Этот человек и сейчас так поступает. Разрушив планы А. Паулаускаса и не будучи причислен к лику святых, сбежал к «коммунисту» Бразаускасу.
А тогда вопрос был поставлен срочно и неожиданно, депутаты не подготовлены, никаких обсуждений, даже слуху непривычно, поэтому Ю. В. Палецкис и прикончил всю процедуру:
— Я буду голосовать, как Бразаускас и Марцинкявичюс… я подниму руку, только посмотрев на них…
А они взяли и не стали голосовать, испугались. Видимо, на них посмотрели и другие. Вопрос «остался открытым». Активисты «Саюдиса» покинули зал и тут же у здания устроили скандальный митинг. Я не присоединился к этим скандалистам, остался в зале, но вскоре получил из президиума несколько записок: «Призовите к порядку своих хунвэйбинов», «Наведите порядок, не позволяйте плевать в депутатов».
Уже смеркалось. Толпа была порядком возбуждена. Выступал Бронюс Гензялис.
— Чтоб их жены никогда не рожали! — рубил этот «гинеколог». — Это предательство, сравнимое с пактом Молотова — Риббентропа!..
— Бронюс, ты что делаешь? — остановил я разгоряченного оратора и призвал людей к спокойствию.
Гензялис словно пробудился ото сна и замолчал, устыдившись.
Такие дела ему не были свойственны. Он растерянно озирался и сам не мог понять, что здесь происходит, но его сменили Вайшвила, Гудайтис и еще несколько горячих голов. В адрес Ю. В. Палескиса, А. Бразаускаса и Ю. Марцинкявичюса снова посыпался такой град проклятий, что стыдно пересказывать.
По окончании сессии депутатов встретили всеобщим воем. Выходящих начали дергать за рукава, плевать им в лица. Я вынужден был провожать их группами по несколько человек сквозь разъяренную толпу. Внезапно ко мне подбежала та женщина с аистовым гнездом на голове из двух рядов кос — та, которая не так давно просила разрешения прикоснуться ко мне, как к святому человеку, — и, отхаркнув, плюнула мне в лицо.
— Негодяй!.. Твою бога–душу–мать!..
— Чего они так взбесились? — дивился провожаемый мной Шепетис. — Что с ними?
— Их разгорячили. — Объяснять не было времени, хотя я понял все до мельчайших деталей. Так всегда сбрасывали троны.
Одна моя хорошо знакомая художница, спокойная интеллигентная женщина, расстелила перед выходом дорожку с проклятиями. Это
был длинный рулон бумаги, который она не поленилась разукрасить такой дьявольщиной, что не пересказать словами.
— Что вы делаете? Кто вам это поручил?
— Я предчувствовала, что они не примут, — лгала она и не призналась, что это безобразие ей заказали заранее.
Мое внимание снова привлек побледневший и словно окаменевший Юозайтис. Он походил на нынешних Мурзу[15] или Уоку. На рукаве только не хватало свастики.
«А если бы кто–то подбросил сюда оружие?» — подумал я и сам испугался такой мысли.
Эта организованная истерика перекинулась в штаб–квартиру «Саюдиса». По предложению Ландсбергиса было решено немедленно снова собрать депутатов и продолжить работу сессии, на которой повторно голосовать по вопросу о поддержке эстонцев. Предложение отдавало безумием или тайной провокацией, способной вызвать непредсказуемые последствия.
— Витас, ведь это чепуха. Если депутаты не приняли решения по доброй воле, то насильно мы ничего не добьемся, только себе навредим. Мы рассердим не только противников, но и тех, кто нам сочувствует, — пытался я успокаивать, но чувствовал, что подливаю масла в огонь. Стоило бы бабахнуть несколько выстрелов в потолок и, как в фильме ужасов, крикнуть: «Кто только шевельнется, будет готов!..» Иного способа прекратить эту политическую вакханалию не придумал бы и сам Джеймс Бонд.
В ту ночь я впервые лицом к лицу встретился с Алоизасом Сакаласом. С виду человек сдержанный и в то же время своего рода легенда гимназистской поры. Но и в него вселился бес. Засев за телефон и положив перед собой список депутатов, он звонил им всем подряд, будто своим подчиненным:
— Вы не представляете, какие вас ждут последствия! Вы обязаны вернуться на сессию… Мы вас предупреждаем…
— Кто дал вам такое право? — гневно спросил я.
— Ландсбергис, — ответил этот обиженный «папулей» человек.
Конец света! У меня были некоторые новости о его гимназистских отношениях с Ландсбергисом, но я плюнул на все и уехал домой. Дома меня ожидали Ю. Пожела, А. Бразаускас, Ю. Марцинкявичюс, В. Березовас и еще несколько депутатов.
— Что делать? Созывать сессию? — спросил перепуганный Бразаускас.
Меня ничуть не удивляла трусливость этого человека. Это уже было привычно. Он — орел в других ситуациях. Против человека он может идти со взяткой, с чемоданом подарков, но никогда — с ружьем. А вдруг осечка?..
— Мама, свари кофе, — попросил я жену, рассадил всех, как смог, утихомирил и в шутку сказал: — Созываем!
— Но как это сделать?
Он готов был согласиться!
— Если не можем, то и не надо. Большинство депутатов уже в пути, другие где–нибудь приходят в себя, пошли к друзьям, родственникам. — Он дело говорит, — поддержал Пожела.
— Послушайте, когда моя тетя закатывала истерику и шлепалась на землю, дядя потихоньку приносил ведро с водой и опускал туда вожжи… От одного их вида тетя мигом воскресала из мертвых. Пройдет. Не надо горячиться. Если такая необходимость будет, созовем сессию через день–другой. Если сегодня уступите, завтра можете не возвращаться в свои кабинеты. А теперь пора и отдохнуть.
— Ты, Витулис, если что скажешь, к тому ни прибавить, ни отнять, похвалил меня Марцинкявичюс.
Выпив кофе, все разошлись. Не знаю, каким путем, но несколько активистов «Саюдиса» прослышало, что у меня на квартире идет какое–то тайное собрание, поэтому спустя какое–то время ко мне домой завалились Вайшвила, Гудайтис и еще несколько парней. Они подняли скандал, разбудили только что улегшуюся спать семью и принялись угрожать теми же словами Сакаласа, будто выучили их назубок.
— Господи, какое духовное убожество! — Я смотрел на них и невольно улыбался, а их это только злило. Они укоряли, перебивая друг друга, спорили между собой, а когда утомились, я миролюбиво спросил:
— у вас часы есть? — Как по команде они глянули себе на левую руку. — Скоро уже пять. Наша акция повисла в воздухе. — Я нарочно сказал «наша». — В такую пору добрый хозяин даже собаку не гонит из будки.
Выслушав мои нравоучения, они спокойно, как овечки, разошлись, чтобы представить своему вожаку серьезную уважительную причину: уже скоро пять. Честное слово, мне было жаль этих людей, но мне захотелось стать профессиональным летописцем, бездушным компьютером, поэтому я сделал запись: им любой ценой нужно действовать, что–то делать, неважно, для чего и для кого. Для Ландсбергиса, отечества, для меня, а в действительности — для самих себя. Из них рвалось наружу желание дать под зад поселившемуся в их душонках ощущению неполноценности и после этого похвастать на весь мир: а ведь не убоялись! Вот какие мы великие, величественнее самих себя.
Возвратившись в штаб–квартиру, они принялись за еще большую глупость — останавливать в городе транспортное движение. Около Совета Министров и на других оживленных перекрестках подстрекаемые ими активисты бросались под машины, создавая огромные пробки. Нескольких из них милиция арестовала за хулиганство и оштрафовала, но ни Ландсбергис, отдавший такой приказ, ни Сакалас не защищали этих бедняг, поскольку, разумеется, ни тот, ни другой под машины не ложился. Закрывать телом амбразуру — обязанность рядовых.
Я наблюдал за Сакаласом в самый разгар этих событий и не мог понять, что за бес в него вселился. Вроде бы профессор, вроде бы интеллигентный человек… и на тебе — потный, бледный, с остекленевшим взглядом, командует такой страшной битвой при Ватерлоо… — Что с Вами случилось?
— Я верен идеям Ландсбергиса. — Он произнес это с особой патетикой, убеждая самого себя.
— Уважаемый профессор, разве устраивать в городе беспорядки идея «Саюдиса»?
— Мы хотим привлечь внимание людей.
— К чему — к себе или к дурости своего дружка? Ведь вам от него уже доставалось. — Он насторожился, но не нашел слов для ответа. Коллега, — добил я его, — нам следовало бы понять, что среди идейных людей «шестерок» нет и быть не может.
