Ознакомительная версия.
Требование о признании России союзником в качестве предпосылки для военно-политического альянса открыто высказывали командующие армиями: генерал-лейтенант Ершаков, генерал-лейтенант Лукин, генерал-майор Крупенников и другие генералы, а военнопленные командующие: 5-й армией – генерал-майор Потапов, 6-й армией – генерал-лейтенант Музыченко и 12-й армией – генерал-лейтенант Понеделин, по крайней мере, намекали на это в дружеских беседах [326]. Реальные обещания на этот счет отсутствовали, но с 1942 г., как упоминалось, все же происходили определенные события, указывавшие на то, что такого признания вскоре нельзя будет больше избежать, среди них – первое публичное выступление генерала Власова, его «Открытое письмо», распространенное в миллионах экземпляров, декларация «Смоленского комитета» и другие заявления и, не в последнюю очередь, тот факт, что все «принятые в ряды Вермахта русские добровольные помощники, а также русские добровольцы в туземных частях» с апреля 1943 г. могли считать себя военнослужащими «Русской освободительной армии» или «Украинского вызвольнего вийска» [327]. Не соображения принципиального характера, а лишь то обстоятельство, что вскоре больше не стало слышно о дальнейших мерах по созданию русского правительства и национальной армии, привело к разочарованию многих военнопленных, а также к дистанцированию указанных генералов от всякого сотрудничества с немцами.
Идейно-политическое состояние советских военнопленных оставалось поэтому двойственным. Правда, их материальное положение с 1942 г. улучшалось, а вскоре настолько нормализовалось, что простое выживание в лагерях для них вообще больше не составляло вопроса. Но воздействие начавшейся в то же время национально-русской пропаганды было незначительным, т. к. отсутствовали конечные решения с немецкой стороны. Этим недостатком немедленно воспользовалась советская агентура в лагерях военнопленных, которая теперь в корне перестроила свою тактику. Попытавшись в первое время провоцировать немцев на жесткие репрессии против своих соотечественников, она отныне стала разворачивать ловкую агитацию, представляя победу Советского Союза в этой войне гарантированной, указывая на мнимые глубокие перемены внутри Советского Союза, на обращение к национальным традициям, возрождение религиозной жизни и запланированный на конец войны роспуск столь ненавистных колхозов. Террор, вплоть до убийства, практиковался теперь лишь в отдельных случаях, против опасных врагов советской системы [328]. Успех таких усилий проявился в том, что многие военнопленные начали готовиться к возвращению на Родину, искали себе алиби и избегали выступать в антисоветском духе. В лагерях для офицеров, освобожденных согласно Гаагской конвенции от обязательного труда, которые имели больше досуга, чем прочие пленные, и чаще всего ближе знали друг друга, теперь подчас бывало так, что каждый вел себя подобно своим товарищам. При этом говорилось: «Как все! Все идут в РОА, иду и я» [329]. Так, например, в офицерском лагере во Владимире-Волынском в июне 1943 г. из 600 военнопленных офицеров все, кроме 30, подали заявление о готовности вступить, по их мнению, существующую «власовскую армию» [330]. Пропагандистам Освободительной армии, как, например, тогдашнему подполковнику Позднякову, который в 1944 г. пытался вербовать военных специалистов, напротив, пришлось заметить, что некоторые офицеры были склонны теперь беседовать с ними только с глазу на глаз, а не публично.
Большой отклик на образование КОНР и на провозглашение Пражского манифеста 14 ноября 1944 г. еще раз наглядно показал, в какой мере живо или, по крайней мере, возбудимо было желание служить делу национальной России. В этом отношении все утверждения советской публицистики о возникновении РОА находят несомненное опровержение. Советские публикации – если они вообще признают, что советские солдаты служили ненавистным «немецким оккупантам» – говорят в первую очередь о прямом или косвенном применении насилия при вербовке. Вновь и вновь указывается на «невыносимый голод и неслыханные мучения» пленных в лагерях военнопленных, называемых «концлагерями», которым эти люди были не в силах противостоять [331]. Мол, измученные «голодом и пытками» и «доведенные до отчаяния военнопленные» были вынуждены вступать в Русскую освободительную армию под «угрозой физического уничтожения». «Кто не соглашался, того расстреливали» или, как говорится в одном месте, наказывали тяжелейшим трудом. В этом духе была выдержана еще сцена из советского пропагандистского фильма о битве под Курском, представленного в 1974 г. французской общественности, где генерал Власов, недолго думая, приказывает расстрелять истощенных узников, отказавшихся вступить в его армию[48].
Но то, как бессмысленно пытаться связывать возникновение Освободительной армии с физическими бедствиями военнопленных и насильственными методами вербовки, вытекает уже из того простого факта, что положение военнопленных в то время, когда формировалась Власовская армия, и даже к моменту формирования восточных частей давно уже нормализовалось[49]. «Необходимо решительно подчеркнуть, – писал позднее офицер РОА, – что питание в лагерях военнопленных к этому времени было удовлетворительным. Поэтому стремление людей вступить в РОА не было продиктовано голодом». Впрочем, Власов и не мог быть заинтересован во включении в свою армию военнопленных, не желающих воевать. Немцы уже при рекрутировании восточных частей рано стали придавать значение принципу добровольности, как, например, сам Гитлер в распоряжении № 46 (директива по усилению борьбы с бандитизмом на Востоке) от 18 августа 1942 г. поставил дальнейшее расширение «туземных частей» в зависимость от того, чтобы «непременно имелись в распоряжении надежные и желающие сражаться на добровольной основе бойцы» [332]. Согласно распоряжению Главного командования и Генерального штаба сухопутных войск № 5000 от 29 апреля 1943 г., прием военнопленных без «строгого отбора», прохождения испытательного срока в течение нескольких месяцев и торжественного принятия присяги был категорически запрещен [333]. С учетом этого обстоятельства в советской литературе подчас появлялась и версия, согласно которой «гитлеровцам», правда, удавалось находить добровольцев, но лишь «с помощью демагогической пропаганды, всякого рода обещаний, разжигания национальной вражды» [334]. Эти добровольцы, с другой стороны, характеризуются и как «бывшие кулаки, лавочники, разного рода националистический и опустившийся сброд». То, что обычные советские солдаты и офицеры находили свой путь в РОА по собственному почину, разумеется, никогда не могло быть признано. Ведь это глубочайшим образом противоречило бы догме о морально-политическом единстве советского общества, о «самоотверженном патриотизме советского народа», с «безграничной преданностью» сплоченного вокруг Коммунистической партии. Лишь однажды – что показательно, в публикации эпохи послесталинской «оттепели» – коротко прозвучали более глубокие политические мотивы. Так, Бычков в своей работе о партизанском движении возлагает ответственность за то, что «гитлеровцы», помимо «классово враждебных и отсталых элементов», смогли привлечь «и некоторую часть гражданского населения и военнопленных» на «чуждые Советскому государству политические ошибки и нарушения законности» Сталина, «левацкие загибы при проведении коллективизации, массовые репрессии 1937–1939 гг., необоснованно подозрительное отношение к находившимся в окружении советским солдатам и т. д.» [335]
Если, стало быть, уже немцы умели использовать в своих целях признанные данным автором негативные настроения, то насколько же быстрее это должно было удаваться генералу Власову, провозглашавшему национально-русские цели! После того как стало известно о том, что произошло в Праге 14 ноября 1944 г., фактически еще раз открылась картина подлинного патриотического подъема. В личную канцелярию генерала Власова в Берлин-Далеме, Брюммерштрассе, 34, в последующие дни и недели потекла растущая волна писем, отчасти восхищенных, от находящихся в Германии русских (военнопленные, восточные рабочие, беженцы) [336]. Согласно высказыванию доверенного лица Власова, Сергея Фрёлиха, после провозглашения Пражского манифеста на вступление в РОА ежедневно претендовали от 2500 до 3000 добровольцев. Только 20 ноября 1944 г. было зарегистрировано 470 коллективных телеграмм из лагерей военнопленных, 298 из них были подписаны 43 511 военнопленными, остальные 172 посланы от имени «всех» обитателей соответствующего базового лагеря или рабочей команды. С учетом индивидуальных писем, за один этот день намного более 60 000 военнопленных заявили о своей готовности взять в руки оружие и под командованием Власова сражаться за цели Пражского манифеста. В конце ноября 1944 г. число заявлений солидарности достигло 300 000. Канцелярия начальника штаба Освободительной армии и заместителя главнокомандующего генерал-майора Трухина, которая за день получала до 500 писем, официально заявила 16 декабря 1944 г. в газете «Воля народа», что не в состоянии обработать все ходатайства [337]. А Президиум КОНР 23 декабря 1944 г. был вынужден сообщить в печати, что невозможно учесть просьбы всех претендентов на прием в Вооруженные силы народов России. Пришлось их утешить, указав на то, что судьба Освободительного движения решается не только в боях на фронте, но и точно так же в самоотверженном труде в промышленности и сельском хозяйстве тыла [338].
Ознакомительная версия.
