У страны было чем соблазнить иностранных предпринимателей: прежде всего природными ресурсами. И многие западные компании в двадцатые годы пошли на сотрудничество с большевиками, но интересовали этих инвесторов в основном «короткие деньги», то есть быстрая прибыль, а ее можно было получить почти исключительно от добывающей промышленности. Зарубежный капитал охотно участвовал в добыче сырья, так что поступление валюты более или менее наладилось (хотя все равно не дошло и до половины довоенных показателей), но с развитием индустрии дело обстояло намного хуже. Мало кто хотел вкладываться в советскую экономику «вдолгую». Потенциальных инвесторов отпугивали коммунистическая риторика советской власти, непредсказуемость ее политических зигзагов и дипломатическая напряженность, существовавшая вокруг СССР.
Таким образом в экономическом отношении НЭП решил множество неотложных проблем, угрожавших существованию советского режима изнутри: сумел накормить население, утолить товарный голод, воскресить денежные отношения, облегчить ситуацию с безработицей, однако носителям коммунистических идей этого было недостаточно. «Романтики», к числу которых принадлежала старая большевистская гвардия, по-прежнему стремились к мировой революции; «прагматики» (группа Сталина) собирались строить крепкое государство с сильной армией и развитой военной промышленностью. И для первого, и для второго требовалась самодостаточная экономика — прежде всего мощная тяжелая индустрия. Ее при помощи НЭПа создать было невозможно.
На протяжении двадцатых годов у большевиков сохранялась вера в Марксову утопию, что социалистическая экономика, основанная на планировании и энтузиазме сознательного рабочего класса, эффективнее хищнического и хаотичного капитализма. Новый в экономической практике орган — Госплан — выстраивал стратегию промышленного развития. Профильные наркоматы пытались провести решения этого штаба в жизнь.
Самый известный и пропагандистски восславленный из этих мегапроектов — ГОЭЛРО (Государственный план электрификации России), разработанный еще при Ленине, который, со свойственной ему склонностью к технократическим упрощениям, кажется, действительно верил, что «коммунизм — это есть советская власть плюс электрификация всей страны».
Речь шла не только о строительстве электростанций и линий передач. Планировалось освоение новых топливных районов, строительство заводов, проведение железнодорожных магистралей и водных каналов. Газеты громко рапортовали об успехах, но дело двигалось негладко и небыстро, потому что не хватало денег и работников. Вернее сказать, у государства не было возможности обеспечить такой уровень зарплат и такие условия труда, чтобы люди сами, добровольно нанимались на великие стройки. Советскому государству придется решать проблему рабочих рук иными, неэкономическими методами.
На фоне быстро развивающегося, прибыльного частного сектора торможение затратных государственных программ выглядело тревожно. Получалось, что социалистическая экономика конкурентно проигрывает капиталистической — на глазах у всего народа.
Межфракционная борьба в руководстве партии отражала конфликт мнений по поводу того, что делать с НЭПом — развивать этот инструмент дальше, как настаивали Рыков и Бухарин, руководствовавшиеся в первую очередь экономическими мотивами, или отказываться от него, как требовали сторонники жесткой линии.
1926 год прошел в дебатах, которые в ноябре, на XV партконференции, завершились партийным призывом к «борьбе с частным капиталом», то есть победой антинэповской группировки. С этого момента начинается давление на предпринимателей — поначалу через увеличение налогов и введение разнообразных ограничений, а затем и репрессивное.
В следующем году международные события, о которых речь впереди — так называемая «Военная тревога 1927 года» — побудили советское правительство взять курс на ускорение государственной индустриализации и на окончательное сворачивание НЭПа. Возобладала установка на командное регулирование (что было совершенно естественно для восстанавливаемой Сталиным государственной модели тотально централизованного управления). В том же году был запущен механизм «пятилеток» — принят первый Пятилетний план, о злоключениях которого будет рассказано в главе, посвященной индустриализации.
Коренным образом изменился социальный облик страны
Россия 1916 года и Советский Союз, скажем, 1926 года производят впечатление двух совершенно разных стран. В истории немного примеров столь разительной метаморфозы огромного социального механизма, свершившейся за такой короткий срок.
Государство изменило название, было иначе организовано, по-другому управлялось, уменьшилось территориально, лишившись в западной своей части бывших колоний: Польши, Прибалтики, Финляндии. Состав и статус всех групп населения тоже не остался прежним. Некоторые исчезли или мимикрировали, появились новые. Наконец, произошли важные перемены в национальном устройстве бывшей «тюрьмы народов».
При этом декларируемые новации не всегда совпадали с истинным положением вещей, а кроме того, новый социальный облик страны не был фиксированным, он продолжал меняться — и активно меняться на протяжении всего десятилетия.
Начнем с демографии.
Людские потери катастрофического периода 1914–1920 гг. оцениваются учеными очень по-разному. Если выбрать самую простую логику, получается следующее.
В 1914 году в империи проживало около 170 миллионов человек. При среднем ежегодном приросте в 2 процента (эта цифра держалась два предреволюционных десятилетия) без войн и потрясений к 1920 году население составило бы около 190 миллионов. Вместо этого на исходе междоусобицы страна имела 137 миллионов жителей. Если вычесть отделившихся поляков, финнов, латвийцев, литовцев и эстонцев (суммарно 31–32 миллиона человек), получается, что вследствие войн, эпидемий, лишений, репрессий и эмиграции Россия «недосчиталась» 11–12 миллионов обитателей.
Но прекращение боевых действий и, главное, победа над голодом, достигнутая с помощью НЭПа, почти восстановили довоенные темпы прироста. За семь лет, в течение которых страна существовала в относительно либеральных экономических условиях, население увеличилось на 10 процентов.
При этом значительная часть жителей находилась в движении, в поисках лучшей жизни мигрировала из региона в регион, меняла род занятий — приспосабливалась к новым условиям.
Во время гражданской войны, спасаясь от голода, люди потянулись из городов в деревни. Больше всего народу покинуло две столицы. Москва потеряла почти половину жителей, Петербург-Петроград-Ленинград — больше двух третей.
Теперь началось обратное движение, потому что снабжение в городах налаживалось, а в деревне чужим были не рады. И больше всего, с беспрецедентной быстротой росло население столиц, где проще было найти работу.
Если в 1920 году в Москве жил один миллион человек, то в 1928 больше двух миллионов; в Ленинграде — 1,7 миллиона вместо 740 тысяч. В целом же ежегодный прирост городского населения в стране составлял 5 процентов.
Одной из примет времени стало активное переселение евреев бывшей «черты оседлости» в большие города. Дискриминируемая прежде нация не только обрела равные со всеми права, но еще и заслужила репутацию «революционной», поскольку евреи в основной своей массе активно поддержали большевиков в Гражданской войне.
В Москву в 1920–1928 гг. перебралось около 100 тысяч евреев, которые стали вторым после русских этнокомпонентом населения. Правда, советские евреи при этом переставали считать себя евреями: молодежь не желала говорить на идиш, отвергала этническую и тем более религиозную ментальность — предпочитала считать себя «советскими людьми». Ассимиляция, к которой царское правительство тщетно понуждало эту вечно проблемную часть населения насильственными мерами, происходила добровольно. «Еврейский вопрос», головная боль старого режима, решился сам собой, и советская власть обеспечила себе приток энтузиастических сторонников. В двадцатые и тридцатые годы в белоэмигрантской прессе писали, что евреи заняли в новой России место остзейских немцев — надежного кадрового ресурса романовской империи. По данным исследователя истории советских евреев Ю. Слезкина, доля выпускников вузов среди евреев была в десять раз выше среднего и к концу тридцатых годов представители этой национальности (2 % населения СССР) составляли 15,5 % людей с высшим образованием.
