Я выбежал на улицу. Танки уже заворачивали за угол, и над улицей разносились окрики охранников: „Готовьсь! Подтянись! В дорогу!“
Колонна живых трупов вот-вот должна двинуться с места. Я сделал старухе знак остаться, но она поплелась за остальными. Девушка, шедшая рядом с ней, крикнула мне, что, если они отстанут, в них будут стрелять.
Нагнав унтер-офицера, я вручил ему свидетельство о смерти и буханку хлеба.
Он подошел к старухе и оттолкнул ее в сторону от колонны. Молодая девушка и еще какие-то женщины бросились за ней. Тут же раздался окрик шедшего за колонной охранника, он вскинул винтовку.
— Не трогай, — сказал я ему строго. — Они будут работать в госпитале, картошку чистить. Я выдал вашему унтеру соответствующий документ.
Охранник опустил винтовку и побежал к унтеру в голову колонны.
Тот уже разламывал мою буханку, и ему, видимо, было в этот момент не до пленных. Он сунул солдату кусок хлеба и махнул мне рукой, показывая, что все в порядке. Сейчас ему действительно было на все наплевать: вместе со старухой сбежали четыре женщины, девять умерло в пути, из них на восемь у него собраны справки, значит, ему сейчас нужен документ на пятерых. Я же выдал ему свидетельство о смерти двенадцати человек. Запас есть. Унтер счел сделку выгодной и спрятал свидетельство в карман.
А женщины убегали, все еще не веря своему счастью. Они добрались до каких-то развалин, подхватили старуху на руки и скрылись там, вероятно, так и не поняв, почему по ним не открыли огонь»[131].
К сожалению, нет возможности проверить, насколько достоверны воспоминания немецкого коммуниста. Вполне можно представить себе немецкого конвоира, которому было глубоко плевать на то, сколько советских женщин он доставит в лагерь. Была бы в наличии оправдательная справка. Подобное отношение было распространено не только среди немецких служак. Мог унтер и оголодать со своими людьми в пути. Вопрос о том, где им довольствие получать, не согласовали заранее, вот и остались конвоиры без еды.
Только не совсем понятно, почему буханка хлеба, которую ему дал Кернер-Шрадер, была съедена с такой жадностью. Ведь если местные жители пытались передать женщинам хлеб и огурцы, то почему конвойные у них еду не отобрали?
Фокус с выкупом человека Кернер-Шрадер потом повторил. При госпитале, где он служил, работали советские пленные. У одного из них, Владимира, работавшего помощником одного из водителей, дом был всего лишь в шестидесяти километрах. Немецкий коммунист решил помочь ему бежать. Собственно, сам по себе побег особого труда не представлял. Но было понятно, что этот побег резко изменит положение остальных пленных, да и у сотрудников госпиталя могли возникнуть неприятности.
«Я решил попробовать получить нового пленного, не предъявляя справки о смерти другого.
Знакомый мне лейтенант разговаривал по телефону. На меня он не обратил никакого внимания. Что ж, это кстати. Кончив разговор, лейтенант вскочил и стал рыться в бумагах. Он вынул литовскую папиросу с длинным мундштуком, намереваясь закурить. Вот и повод предстать перед лейтенантом в наилучшем свете. Без особых церемоний я предложил ему свои сигареты:
— Разрешите предложить господину лейтенанту „Бергманн Приват“?
— Неужели „Бергманн Приват“? Вот здорово! Как надоели эти проклятые длинноствольные огнеметы.
Он взял сигарету и закурил. Писари с завистью и ожиданием уставились на меня. Пришлось и их угостить. Удачное начало.
— Из дома прислали? — спросил лейтенант.
— Нет, получил со склада. У нас, „гуманистов“, все есть, господин лейтенант, — заявил я развязно.
— До чего хорошо — „Бергманн Приват“, — произнес лейтенант, затягиваясь. — Вы из санитарного взвода?
— Нет, из эвакогоспиталя.
— И что же вас привело в наш небоскреб?
Я заговорил нарочито грубо:
— Господин лейтенант, подох один из наших пленных. Я получил приказ привести другого.
Лейтенант, обращаясь к писарям, сказал:
— Проверьте-ка, сколько их там в госпитале.
Писарь полистал в папке:
— Двадцать, господин лейтенант. Первый раз четырнадцать, потом еще шесть.
— Припишите еще одного, — приказал лейтенант.
А писарь ответил:
— Если один умер, господин лейтенант, и нужна лишь замена, то итог остается тот же.
— Ну ладно. Требование принесли?
Я утвердительно кивнул и стал шарить по карманам, все еще надеясь, что справку предъявлять не придется. Но лейтенант не сказал: „Да оставьте вы свою бумажку“.
Пришлось ее найти, и лейтенант прочитал вслух:
— „В связи со смертью одного военнопленного, умершего от дизентерии, прошу прислать взамен другого, по возможности умеющего водить машину“.
Лейтенант положил на стол записку и позвонил в цех. Он дал кому-то поручение найти подходящего человека и доставить его в сопровождении унтер-офицера. Положив трубку, он сказал:
— Присаживайтесь, сейчас приведут.
Сигарету лейтенант почти докурил. Я поспешил вытащить всю коробку, еще раз угостил его и положил коробку на стол рядом с запиской, чтобы в случае, если лейтенант вздумает покинуть „небоскреб“, забрать со стола и коробку и записку.
Пришел унтер, и лейтенант сказал ему:
— Предоставьте в распоряжение санитара одного из техников. Только учтите, что к нам он не вернется, для нас он потерян. Понятно?
Он снова взглянул на бумажку и добавил.
— Нужен пленный, умеющий водить машину. — Затем что-то написал на бумажке.
Я не спускал с лейтенанта глаз.
— Возьмите, это послужит вам пропуском, — с этими словами лейтенант вернул мне бумажку. — Предъявите у ворот.
— Благодарю.
Я почувствовал облегчение. Владимир ушел, а фальшивку мне вернули.
Что творится на белом свете! Одни убивают людей тысячами, да еще получают за это награды, рыцарские кресты. Другим, чтобы спасти жизнь всего лишь одному человеку, надо пережить столько волнений.
Лейтенант взял еще одну сигарету. Очень хорошо. Я пока не знал, как все обернется с „обменом пленного“.
Сигарета — пустяк, а делает чудеса. Я и унтер-офицера угостил сигаретой, он, как менее воспитанный человек, схватил сразу две, одну — „на после“.
В цехе фабрики пленные сортировали по ящикам мелкие части машин. Унтер-офицер сказал мне:
— Выбирай сам.
Я громко спросил:
— Кто из вас говорит по-немецки?
Четверо мужчин подняли руки.
— А кто умеет водить машину?
Ни один из четверых руки не поднял.
— Кто разбирается в машине?
Двое.
— В грузовой или легковой? — спросил я.
— В тракторе, — ответил один из пленных.
Второй сказал:
— И в той и в другой.
Я решил взять тракториста. Но унтер-офицер возразил:
— Он нужен нам завтра для переброски танков и орудий. Возьми того, косоглазого.
Я сказал „косоглазому“, чтобы он шел за мной, и мы зашагали по двору.
По дороге я объяснил пленному:
— Будешь работать в госпитале.
Он понял.
Мы миновали все заграждения и остановились у ворот. Охранник спросил меня:
— Где пропуск на Ивана?
Я вытащил бумажку с пометкой лейтенанта „пропустить“ и, не выпуская ее из руки, показал охраннику.
Охранник протянул руку за бумажкой.
— Она останется у меня.
Я спросил:
— Ты куришь?
— Конечно, курю. Пропуск давай сюда.
— Камрад, я дам тебе две сигареты „Бергманн Приват“. Только оставь мне бумажку. Сигареты я положу здесь, на шлагбаум, чтобы дежурный из окошка не увидел, что я тебе что-то даю. Понимаешь? При входе в город стоят контрольные посты. Мне необходим какой-нибудь документ на пленного. Иначе его у меня заберут. А он мне до зарезу нужен. Я не курящий, я дам тебе даже три сигареты.
— Давай четыре и можешь катиться со своей бумажкой»[132].
Действительно, «сигарета — пустяк, а делает чудеса». Особенно если это «Бергманн Приват».
Судя по мемуарам немецких солдат, у них именно сигарета выполняла функцию позднесоветского «стакана». Бутылка или стакан водки были некой формой благодарности за различные услуги. Немцы прежде всего пускали в ход сигарету, хотя, конечно, при случае и о шнапсе не забывали.
Помимо описания своего вредительства Кернер-Шрадер подробно изложил, как в вермахте можно было уклонится от передовой, «закосив» под сумасшедшего.
«Я встретил человека, который готов поддержать меня. Мы с ним быстро поняли друг друга. Это старый унтер-офицер Дойч, берлинец, участник Первой мировой войны, столяр по профессии, человек весьма развитой, политически грамотный. Ему тоже хочется встряхнуть стариков, показать, что мы уже не те бараны, которых так легко гнать на убой. Мы с ним условились, что я изображу из себя „чокнутого“, благо за спиной у меня полгода лечения в отделении для нервнобольных.
