Чем ближе к вершине, тем шикарнее особняки. Они далеко отстоят друг от друга, и вокруг каждого свои джунгли, свои парки, личные асфальтированные дороги владельцев резиденций. Здесь, в горах, другой мир, другой климат. Нет тропической жары, воздух пахнет зеленью, и летают удивительные, будто раскрашенные детьми птицы.
Мы сошли с фуникулера на конечной остановке, на вершине горы. Спортивные площадки, рестораны, гостиницы, бары, игорный дом. Величественная панорама. Где-то далеко-далеко внизу, километрах в десяти, море, порт, город. Виден весь остров Пенанг. Весь в зелени, красивый, как в сказке. Страшный остров Пенанг, где гибнут малайцы, задыхаясь удушливыми газами оловянных заводов и рудников, на каучуковых плантациях, где и поныне свистит плеть надсмотрщика, на мостовых города, где идет кровь горлом у рикш, не выдерживающих состязаний с автомобилями.
Малайцы построили китайские особняки и фуникулер. Малайцы никогда не поднимаются на фуникулере. Подъем и спуск стоят три с половиной доллара. Три с половиной доллара — это неделя жизни для малайской семьи.
Нам хотелось посмотреть, как они работают. На оловянные заводы нас не пустили. Сказали, что можно посмотреть каучуковую плантацию. Образцовую плантацию господина Ли Ю, который охотно показывает иностранцам свое хозяйство. Показ начинается с ресторана, где господин Ли Ю постоянно находится. Ресторан — его изобретение и его гордость.
Ресторан действительно необычен. Первая половина похожа на гостиницу. Посетителю предоставляется комната с большой ванной, набором легких и купальных костюмов. Здесь можно принять душ и переодеться. Вход в большой зал обычный. Но противоположной стены нет. Перед вами панорама: пляж с золотым песком, пальмы, сосны, кусты. И повсюду столики — в зале, под деревьями и просто на воде. Люди за столиками — в купальных костюмах. Это китайцы, англичане, американцы. В белых, застегнутых на все пуговицы куртках — малайцы. Это официанты. Они подают на стол и внимательно следят за посетителями. В перерывах между рюмками и бокалами посетители бросаются в воду, и надо не упустить тот момент, когда они выйдут, и подать свежее полотенце. Не успеешь на несколько секунд, и это будет последним днем работы в ресторане господина Ли Ю.
Господин Ли Ю встретил нас радушно.
— Видели? — восторженно развел он руками.
— Видим, — ответили мы. — Но нам хочется посмотреть плантацию. Можно?
— Конечно, конечно, но не надо торопиться, здесь так хорошо.
— Да, но нам разрешено быть в городе только до пяти вечера. Осталось всего два часа.
— Значит, вы русские! — поразился он. Улыбки на его лице больше не было. Он поднял палец. Подбежал служащий.
— Покажите плантацию, — сказал Ли Ю. — Это русские.
Мы сели в машину. Гид был любезен и словоохотлив. Из его слов мы поняли, что каучуку принадлежит настоящее и будущее мира. Поняли, что капиталы надо вкладывать в каучук. И окончательно нам стало ясно, как завладеть миром: взять в свои руки каучук.
На большой скорости проехали минут пятнадцать по лесной дороге и остановились возле большого дерева гевеи. Ствол толстый, едва обхватишь руками. Светло-серая тонкая и гладкая кора, ярко-зеленые небольшие листья, плотные, как у фикуса, желтые цветы на ветках.
Коротким острым ножом наш гид срезал узкую полоску коры вокруг всего ствола, начав на уровне головы с уклоном в сторону корня. По всему надрезу мгновенно выступили белые капельки, будто повесили на дерево ожерелье. Внизу, где соединились линии надреза, вбил колышек и подвесил на него банку. Капельки, похожие на густое молоко, выступали, как слезы из глаз. Они становились всё больше и, дрогнув, покатились, догоняя друг друга по идущему спирально вниз надрезу, по колышку в банку. И снова выступали капельки.
Казалось, дерево плачет. Да и в самом деле «каучук» в переводе на русский означает «плачущее дерево». Это очень точное название. Стоит перед тобой живое существо, и катятся слезы. Его жалко.
Наш гид рассказывал историю каучука. В тысяча пятьсот сорок первом году испанец Гонсало Писарро, младший брат завоевателя Перу, и его помощник Орельяно снарядили экспедицию в Эльдорадо за золотом. Измученные джунглями у реки Агуарико построили бригантину. Но не было смолы. Индейцы показали дерево, сок которого вполне заменил её. Это и был каучук. Но о нем забыли. Спустя сто пятьдесят лет французский математик Шарль Мари де ла Кондамин, возвращаясь по Амазонке из экспедиции по измерению дуги меридиана, увидел у индейцев кувшины, мячи и другие странные предметы. Он узнал, что они сделаны из сока дерева. Это была гевея. Вернувшись на родину, Кондамин написал об этом книгу.
Прервав гида и поблагодарив за столь ценные сведения, мы напомнили, что хотели бы посмотреть плантацию.
— Да-да, сейчас едем, — заверил он нас, — вы только послушайте, как это интересно.
И мы узнали, что первым товаром из каучука была карандашная резинка, на которой её изобретатель англичанин Джозеф Пристли нажил состояние. Но далеко позади оставил его английский химик Чарльз Мак-Интош. Делая эксперимент, он случайно вымазал свой сюртук раствором каучука и увидел, что это место стало водонепроницаемым. А уже через год он пустил фабрику по производству «макинтошей». Первые галоши, оказывается, появились в 1880 году, и снова кто-то разбогател, на этот раз на галошах.
Мы ещё раз, как можно вежливее, напомнили о своей просьбе. И тут наш гид развел руками. Ему велено показать нам только дерево гевеи. Так мы и не увидели производство каучука. Но мы видели малайцев, возвращавшихся с работы. Они брели по дороге почти голые, лишь с маленькой набедренной повязкой, как черные скелеты. Это коптильщики каучука. Они ставят на огонь сотни банок с соком гевеи и обкладывают их сырыми ветками. Надо, чтобы не было огня. Каучук надо коптить густым дымом. Надо больше черного дыма. Надо непрестанно подкладывать сырые ветки. Дымом заволакивается всё вокруг, но нельзя закрыть глаза. Надо, чтобы нигде не пробился огонек. В клубах дыма мечутся закопченные до черна люди. Это малайцы добывают на своей земле каучук для китайских, английских и американских хозяев.
«Не живите вслепую! Идите к гадальщику, и он научит, как найти счастье!»
Из Джорджтауна мы пошли в Японию. В префектуре Фукуока на берегу Симоносекского пролива распластался порт крупного промышленного центра Кокура. Здесь я познакомился с группой японок, среди которых и была Юрико. Едва ли доведется ещё когда-нибудь её увидеть, но, возможно, эти строки дойдут до неё и выразят то, чего я не мог, не имел права ей сказать.
Самый короткий путь из Сингапура в Кокура лежал через Тайваньский пролив. На траверзе Тайваня из густого тумана выплыла подводная лодка под американским флагом, пересекла наш курс и удалилась в сторону Филиппин. Мы обогнули этот пиратский район и вошли в Симоносекский пролив с Тихого океана через Внутреннее море.
Подходы к Кокура красивые. Множество островов и островков, то утопающих в зелени, то неприступно скалистых и величественных. Они и спереди, и сзади, со всех сторон, и кажется, что плывешь по озеру. Маленький японский лоцман, улыбаясь и кланяясь, будто о личном одолжении, просит старшего рулевого Виктора Ануфриева:
— Позялюста, помалю лева.
Он может и должен говорить по-английски, как положено в мировой практике судовождения, но то и дело вставляет русские фразы, чтобы сделать нам приятное. Кстати, так поступают не только японские лоцманы. Команды на ходовом мостике укладываются в два-три десятка русских слов, и их усвоили моряки многих стран мира. Я слышал команды турецких лоцманов по-русски на Босфоре, немецких в Суэцком канале, кубинских в Карибском море, арабских у Касабланки. Это в знак особого уважения к нашей стране.
Японский лоцман вел судно и сигналил бесчисленным рыбацким лодкам, и глухое эхо могучего баса нашего турбохода отдавалось далеко в горах. Обогнули какой-то островок с ажурными, похожими на игрушечные домиками и снова оказались на озере, совсем не похожем на первое, но таком же красивом и живописном.
Раннее утро. Мы идем среди сопок и гор, покрытых вечнозелеными растениями, и на мостик доносится тихая, будто заглушенная горами мелодия. То ли наш радист Саша Чуин включил японскую станцию, то ли плывет эта мелодия над водой, нежная и грустная, и слышится в ней жалобное, далекое, несбыточное. И чудятся рисовые поля, согнутые спины, тяжелые сети рыбаков и что-то горькое, безысходное в этой песне, и трогает она душу.
Раннее утро, спокойная, будто и впрямь на озере, вода, рыбачьи лодки, сосны, похожие на зонтики, и эта песня в тишине уносит в какое-то далекое мирное царство, и трудно верится, что судно входит в бывшую империю Ниппон.
