– Правда ли, месье, – сказал он, – что вы хотели бы посмотреть на английский флот?
Пассажир не выражал такого желания, но он слышал, как женщины вокруг живо его высказывали.
Он ограничился ответом:
– Но, капитан, это же не ваш курс.
Капитан ответил:
– Если вы пожелаете, это будет моим курсом.
Пассажир выказал удивление:
– Изменить курс?
– Да.
– Чтобы доставить мне удовольствие?
– Да.
– Французский корабль не сделал бы этого для меня.
– Английский корабль, – сказал капитан, – сделает для вас то, что не сделал бы французский.
И он продолжил:
– Только чтобы снять с меня ответственность перед начальством, напишите ваше пожелание в журнале.
И он дал судовой журнал пассажиру, который под диктовку капитана написал: «Я желаю увидеть английский флот». И поставил подпись.
Мгновение спустя пароход поворачивал направо, оставив по левому борту Иглы и реку Саутгемптон, и входил на Ширнесский рейд.
Зрелище действительно было прекрасным. Дым и гром всех батарей смешивались воедино; массивные броненосцы выстроились один за другим в густом красноватом тумане, нагромождение мачт то появлялось, то исчезало. «Нормандия» проходила среди этих высоких теней, приветствуемая криками «ура!»; это движение сквозь строй английского флота длилось более двух часов.
К семи часам, когда «Нормандия» прибыла в Саутгемптон, она была украшена флагами.
Один из друзей капитана Харви, г-н Рэскол, директор «Courrier de l’Europe», ждал его в порту; увидев флаги, он удивился:
– В честь кого вы подняли флаги, капитан? В честь хедифа?
Капитан ответил:
– В честь изгнанника.
В честь изгнанника. Читайте: «В честь Франции».
Мы бы не стали рассказывать об этом факте, если бы он не напоминал необычайное величие, выказанное капитаном Харви в последние минуты своей жизни.
Вот эти минуты.
Три года спустя после этого ширнесского парада, вскоре после того, как он вручил своему июльскому пассажиру 1867 года приветственный адрес от моряков Ла-Манша, ночью 17 марта 1870 года капитан Харви совершал свой обычный рейс из Саутгемптона на Гернси. На море опустился густой туман. Капитан Харви стоял на мостике и маневрировал с особенной, из-за темноты и тумана, осторожностью. Пассажиры спали.
«Нормандия» была очень большим судном, быть может, самым прекрасным из почтовых пароходов Ла-Манша, шестьсот тонн водоизмещения, двести пятьдесят английских футов в длину, двадцать пять – в ширину; она была «молодой», как говорят моряки, ей не было и семи лет. Она была построена в 1863 году.
Туман сгущался, миновали устье реки Саутгемптон и были уже в открытом море, милях в пятнадцати от Игл. Пакетбот двигался медленно. Было четыре часа утра.
Темнота была абсолютной, плотная завеса окутывала пароход; едва можно было различить верхушки мачт.
Нет ничего более ужасного, чем эти слепые корабли, идущие в ночи.
Вдруг в тумане внезапно возникло черное пятно, огромный призрак, летящий в пене волн и прорезающий тьму. Это была «Мэри», большой пароход с винтом, шедший из Одессы в Гримсби с грузом из пятисот тонн зерна; огромная скорость, громадный вес. «Мэри» шла прямо на «Нормандию».
Не было никакого средства избежать столкновения, настолько быстро эти призраки кораблей появляются из тумана. Это встречи без сближения. Ты мертв прежде, чем их увидишь.
«Мэри», шедшая на всех парах, налетела на «Нормандию» и пробила ей борт.
От удара она сама получила повреждения и остановилась.
На «Нормандии» были двадцать восемь человек экипажа, женщина из обслуживания и тридцать один пассажир, двенадцать из которых – женщины.
Удар был ужасным. В одно мгновение все оказались на палубе: мужчины, женщины, дети, полуодетые, они бегали, кричали, плакали. Вода быстро прибывала. Залитый волной котел машины хрипел.
На судне не было водонепроницаемых переборок; спасательных кругов не хватало.
Стоя на капитанском мостике, Харви крикнул:
– Всем замолчать! Внимание! Шлюпки на воду! Сначала женщины, затем остальные пассажиры. Потом экипаж. Надо спасти шестьдесят человек.
На судне был шестьдесят один человек. Но он забыл о себе.
Спустили шлюпки. Все бросились к ним. Из-за этой спешки могли опрокинуть шлюпки. Оклфорд, помощник капитана, и три боцмана, Гудвин, Беннетт и Уэст, сдерживали обезумевшую от страха толпу. Спать и вдруг сразу умереть – это ужасно.
Однако сквозь все эти крики и шум был слышен низкий голос капитана, и во тьме он переговаривался с командой:
– Механик Локс?
– Капитан?
– Как котел?
– Затоплен.
– Огонь?
– Потушен.
– Машина?
– Вышла из строя.
Капитан крикнул:
– Лейтенант Оклфорд?
Лейтенант ответил:
– Я здесь.
Капитан вновь заговорил:
– Сколько минут нам осталось?
– Двадцать.
– Этого достаточно, – сказал капитан. – Пусть каждый садится в шлюпку в свою очередь. Лейтенант Оклфорд, у вас есть пистолеты?
– Да, капитан.
– Вышибите мозги любому мужчине, который захочет пройти раньше женщины.
Все замолчали. Никто не сопротивлялся; толпа чувствовала над собой власть этой великой души.
«Мэри», со своей стороны, спустила шлюпки и шла на помощь пострадавшим от вызванного ею кораблекрушения.
Спасение совершилось с соблюдением порядка и почти без борьбы. Как всегда, нашлись эгоисты; но были также примеры волнующего самопожертвования.
Харви, невозмутимо стоя на капитанском мостике, командовал, властвовал, руководил, занимался всем и всеми, спокойно управлял этим ужасом и, казалось, отдавал приказы самому бедствию; можно было подумать, что кораблекрушение повиновалось ему.
В какой-то момент он крикнул:
– Спасите Клемана.
Клеман – это был юнга. Ребенок.
Корабль медленно погружался в воду.
Шлюпки со всей возможной скоростью перемещались от «Нормандии» к «Мэри» и обратно.
– Быстрее, – кричал капитан.
На двадцатой минуте пароход пошел ко дну.
Сначала затонул нос, затем корма.
Капитан Харви все время стоял на мостике, не сделал ни единого жеста, не произнес ни слова и, не двинувшись, ушел в пучину. Сквозь мрачный туман было видно, как эта черная статуя погружается в море.
Так закончил свои дни капитан Харви.
Пусть он примет здесь прощальный привет изгнанника.
Ни один моряк Ла-Манша не был равен ему. Всю жизнь он почитал своим долгом быть человеком, и, умирая, он воспользовался правом стать героем.
Привязан ли изгнанник к своему гонителю? Нет. Он с ним сражается; вот и все. Беспощадно? Да. Но всегда как с врагом общества и никогда как с врагом личным. Гнев порядочного человека никогда не выходит за пределы необходимости. Изгнанник ненавидит тирана и не считается с личностью гонителя. Если же он знает о его личных качествах, то нападает на них только в той мере, в какой этого требует долг.
В случае надобности изгнанник воздает должное гонителю; например, если гонитель в некоторой степени писатель и имеет достаточное количество литературных произведений, изгнанник это охотно признает. Между прочим, неоспоримо, что Наполеон III был бы неплохим академиком; во времена империи академия, вероятно из вежливости, достаточно снизила свой уровень, чтобы император мог стать ее членом; он был бы вправе считать, что находится там среди равных себе в области литературы, и его величие никоим образом не умалило бы величия сорока бессмертных.
В тот момент, когда объявляли кандидатуру императора на вакантное кресло, один из наших знакомых академиков, желая воздать должное одновременно и историку Цезаря, и человеку Декабря, заранее заполнил свой избирательный бюллетень таким образом: «Голосую за принятие г-на Луи Бонапарта в академию и на каторгу»18.
Как отсюда видно, изгнанник готов сделать все возможные уступки.
Он категоричен только если речь идет о принципах. Тут начинается его непреклонность. Тут он перестает быть тем, что на политическом жаргоне называют «практичным человеком». Отсюда его безропотное подчинение всему: насилию, оскорблениям, разорению, ссылке. Что вы хотите, чтобы он сделал? Устами его глаголет истина, которая в случае необходимости заявила бы о себе и помимо его воли.
Говорить через нее и для нее – в этом его гордость и счастье.
У истины два имени: философы называют ее идеалом, государственные деятели называют ее химерой.
Правы ли государственные деятели? Мы так не думаем.
Если их послушать, все советы, которые может дать изгнанник, «химерические».
Даже если допустить, говорят они, что истина на стороне этих советов, то действительность против них.
Изучим этот вопрос.
Изгнанник – человек химерический. Пусть. Это слепой провидец; провидец в том, что касается абсолюта, слепой в том, что касается относительного. Он хороший философ и плохой политик. Если бы мы его слушали, мы бы низвергнулись в пучину. Его советы в одно и то же время порядочны и пагубны. Принципы согласны с ним, но факты опровергают его.
