Одоевцевой означало – увлекательнее, занимательнее. Этому «интереснее» она готова была принести в жертву если не все, то многое. В частности, именно забота об увлекательности книги помешала Одоевцевой пожертвовать цветистыми, с многочисленными цитатами из самих себя монологами поэтов, приводимыми в «На берегах Невы», хотя она прекрасно понимала, что очень сильно подставляется («Многих удивляет, что я так точно, так стенографично привожу слова и разговоры. Как могла я все так точно запомнить? А не сочиняю ли я их?»). И себя саму Одоевцева сделала в книге не только доброжелательнее, но и гораздо наивнее, чем в жизни, – чтобы получилось «интереснее», чтобы читатель мог воспринять «На берегах Невы» как своеобразный «роман воспитания»: юная, неопытная во всех отношениях девушка под руководством чудаковатого, порою эгоистичного «рыцаря в панцире железном» (Николая Гумилева) приобщается к тайнам поэтического творчества.
В этом «интереснее» – причина и главных претензий, адресуемых книге Одоевцевой (иногда – справедливых), но и огромной и заслуженной ее популярности у широкого круга читателей.
О книге Валентина Катаева «Алмазный мой венец»
Мемуарное произведение Валентина Катаева вызывает горячие споры со дня своей первой публикации в шестом номере журнала «Новый мир» за 1978 год. Мало кто остался равнодушным, читатели сразу же разделились на два лагеря: убежденных противников «Алмазного венца» и столь же решительных его сторонников.
При этом на одной стороне баррикад в данном случае могли и могут оказаться даже идеологические оппоненты, которые ни о чем другом договориться не способны. «Я хорошо помню, сколько негодования, возмущения и споров вызвали в свое время напечатанные в “Новом мире” художественные мемуары Валентина Катаева “Алмазный мой венец”», – вспоминает, например, литератор-националист Николай Переяслов [263]. «Что бы там кто ни говорил и ни писал об этой книге, а для меня она и по сей день остается одной из самых горячо любимых и перечитываемых», – прибавляет он [264]. В унисон с этими суждениями звучат воспоминания западника-эмигранта Анатолия Гладилина: «“Алмазный мой венец” вызвал, мягко говоря, недовольство прогрессивной интеллигенции. До Парижа доходили слухи: Москва возмущена! <…> В советской прессе появились ядовито-кислые рецензии. Парадокс: классика отечественной литературы защищала только радиостанция “Свобода” в лице вашего покорного слуги» [265].
«…не понят “Алмазный мой венец”, клюют, щиплют», – сетовал сам Катаев в разговоре с поэтом-земляком Семеном Липкиным [266].
За что «клевали» и «щипали» эту книгу и ее автора? В чем обвиняли Катаева недоброжелатели?
Прежде всего, в расчетливом вранье, в том, что события, о которых рассказывается в «Венце» и участником которых Катаев изображает себя, на самом деле не происходили или происходили без его участия. Ни больше ни меньше как «набором низкопробных сплетен» назвал катаевское произведение поэт Давид Самойлов в письме к Лидии Чуковской [267].
Нужно признать, что автор «Алмазного венца» окончательной ясности в этот вопрос не внес. В одном из интервью он заявил вполне категорично: «…все – правда <…> Все, что я написал, за каждое слово я могу отвечать» [268]. В другом – автор «Алмазного венца» воспользовался куда более обтекаемыми и осторожными формулировками: «Это свободный полет фантазии, основанный на истинных происшествиях, быть может, и не совсем точно сохранившихся у меня в памяти. В силу этого я избегал подлинных имен и даже выдуманных фамилий» [269].
Что касается отсутствия в «Алмазном венце» подлинных имен и фамилий, а также замены их прозвищами, то в своем интервью Катаев, конечно, слукавил. Прозвища вместо фамилий он использовал в первую очередь не потому, что дал в «Венце» полную свободу фантазии, а потому, что как опытный беллетрист понимал: читатели непременно и с увлечением примутся расшифровывать псевдонимы «Венца», и это многократно увеличит популярность книги.
Так в итоге и произошло. Столичные и провинциальные интеллигенты, вооружившись карандашами, исписали поля журнального и книжного изданий произведения своими догадками. Недаром одна из пародий на «Венец» была остроумно озаглавлена «Алмазный мой кроссворд (по Валентину Катаеву)»: «Берег. Море. “Белеет парус одинокий…” Сейчас уже трудно припомнить, кто из нас придумал эту фразу – я или дуэлянт. Да и стоит ли? Ведь позднее один из нас дописал к ней целую повесть» [270].
Но все-таки – обвинения в беззастенчивом вранье: заслужил их Катаев или нет? Решусь на общий и категорический вывод: нет, не заслужил! Вопреки устойчивой репутации «Венца» как лживой книги, достоверность большинства изображаемых в ней событий не подлежит сомнению. Очень часто оказывается, что представлявшиеся совершенно невероятными события, описанные у Катаева, подтверждаются при сверке с мемуарами современников и другими документами эпохи.
Приведу только один, но, надеюсь, выразительный пример. В едва ли не самом жестком из опубликованных в СССР отзыве на «Алмазный мой венец» театровед Наталья Крымова недвусмысленно усомнилась в том, что Катаев был лично знаком с великим Велимиром Хлебниковым – «будетлянином». «…об отношениях автора “Растратчиков” с поэтом-будетлянином, если не ошибаюсь, ничего до сих пор не было известно», – ядовито замечает она [271]. В ответ автор апологетической монографии о Катаеве не нашел ничего лучшего, как заявить, что беда небольшая, «даже если и не был Хлебников в Мыльниковом переулке», где жил Катаев [272].
Однако в альбоме «Футбаза VI-а», составленном Алексеем Крученых, под фотографией Велимира Хлебникова помещено следующее свидетельство Катаева: «Встречался с Хлебниковым в <1>922 году в Москве. Гениальный человек. И еще более гениальный поэт-речетвор. Валкатаев» [273]. Вряд ли будущий автор «Алмазного венца» в конце 1920-х годов решился бы дурачить близко дружившего с Хлебниковым составителя альбома. Окончательно развеивает сомнения следующий фрагмент из напечатанных уже в 1990-е годы мемуарных записей ближайшего друга-врага Катаева – Юрия Олеши:
Я Хлебникова не видел. У меня такое ощущение, что я вошел в дом и мог его увидеть, но он только что ушел. Это почти близко к действительности, так как он бывал в квартире Е. Фоминой в Мыльниковом переулке, где жил Катаев и где я бывал часто. Катаев его, например, видел, и именно у Е. Фоминой [274].
Совсем другое дело – катаевская нюансировка фактов. Рассказывая в «Алмазном венце» о подлинных в своей основе событиях, автор умело воспользовался целым арсеналом уловок, способных преобразить реальность почти до неузнаваемости.
Первая среди этих уловок: превращение отрывков чужих мемуаров в подсобный материал для строительства своего собственного текста. Пример – «вкусное» описание в «Алмазном венце» пивной, куда Катаев пришел вместе с Есениным-королевичем. В этом развернутом описании явно варьируется куда более короткий фрагмент из мемуаров Семена Гехта о встрече с автором «Черного человека».
Гехт:
Пил Есенин мало, и только пиво
